Константин Симонов - Последнее лето

– Вы только не отсылайте его от себя. Если можно. Пусть с вами и дальше будет. – И снова повторила: – Если можно!

«Можно-то можно, – подумал Серпилин. – Да вот почему-то нельзя. Все-таки решилась, заговорила об этом! Все остальное, наверно, заранее обсудили вдвоем. А это – нет! Это взяла на себя».

– Только ему не говорите, что я вас просила! – сказала она, подтверждая догадку Серпилина.

– Адъютантом ему у меня не быть, – сказал Серпилин. – Неудобно и нельзя для нас обоих. А на смерть его никто посылать не собирается. Через две недели напишет тебе и где, и кем, и насколько жизнью доволен.

Жена сына вздохнула. Серпилин все еще мысленно называл ее так. Вздохнула, качнула головой, словно сама себе ответила на какой-то вопрос, и, подняв глаза на Серпилина, сказала:

– Мне ехать надо, а то не успеем сегодня.

– Где жених-то твой? – вставая, спросил Серпилин. – Небось у машины дожидается? Провожу тебя до него.

– Нет, он в загсе. Очередь занял.

– Какая же там теперь очередь? – идя рядом с ней по дорожке, спросил Серпилин.

– А там все вместе – одна очередь, – объяснила она.

И Серпилин вспомнил, что загс – это ведь не одни женитьбы и рождения, а еще и разводы и смерти… Главное теперь, во время войны, – смерти. Справки для единовременных пособий. Справки для пенсии. Да, конечно, там много народу. И, подумав, что не больно-то весело расписываться в этой общей очереди, сказал ей:

– Завтра, когда через Москву поеду, заеду чарку за вас выпить. Коньяк мой, а ты картошки поджарь с луком, Здесь завтракать не буду, расчет на тебя. Найдется?

– Найдется. У меня и консервы есть. Вы когда приедете?

– А ты когда с ночной смены вернешься?

Она покраснела.

– Меня отпустили сегодня. Я не иду. Обменялась о подругой, потом отработаю за нее.

– К девяти ровно приеду. – Серпилин подумал, что сегодня у них последняя ночь с Евстигнеевым, когда будет следующая, неизвестно, и добавил: – Анатолию скажи, чтоб не ездил сюда, за мной. Пусть машину пришлет к восьми тридцати, чтоб прямо к корпусу подъехала, а сам ждет там, у тебя. Ясно?

– Хорошо.

– Слушай-ка, – вспомнил Серпилин, когда они уже подходили к воротам. – Имею к тебе просьбу.

– Какую? – спросила она с готовностью. Обрадовалась, что у него еще и теперь может быть к ней какая-то просьба.

– Анатолий тебе про моего отца объяснял?

– Говорил.

– Теперь, выходит, отец меня уже не застанет. Пусть у тебя остановится, если приедет.

– Я знаю. Анатолий предупреждал.

– Походи за ним несколько дней, как тебе работа позволит. Все же он немолодой. Семьдесят семь.

– Хорошо. Анатолий говорил. Я все сделаю.

– Ну, а в случае чего, думаю, тебе соседка поможет. Как с ней живете?

– Ничего, – не сразу, с запинкой сказала она.

– Вижу, не договорила? Не ладите, что ли?

– Нет, ладим. – Видимо, ей не хотелось говорить то, что предстояло сказать. – Ладим, когда не выпивает.

– Как так выпивает? – У Серпилина не вязалось в голове одно с другим: воспоминание о соседке Марье Александровне, какой он ее видел, когда приезжал хоронить жену, и мысль, что эта женщина стала выпивать. – С чего вдруг и на какие заработки?

Жена сына пожала плечами:

– Она на эвакопункте через сутки работает, дежурит. А сутки дома. Не всегда, конечно, но выпивает. Хлеб меняет, вещи одну за другой продает.

– И давно это у нее?

– Как сын осенью на фронт уехал.

То, что сын соседки, Гриша, уехал на фронт, Серпилин знал. Не только знал, но и готов был помочь ему уехать. Но помогать не понадобилось. Новый командир той гвардейской дивизии, которой раньше командовал его отец, сделал все сам. Удовлетворил ходатайство и зачислил мальчика в музыкантскую команду. Гриша тогда написал Серпилину, что в музыкантскую команду – это только по штату, а на самом деле его берут в дивизионную разведку. Обещал писать еще, но больше не написал. Как видно, короткая его привязанность к Серпилину здесь, в Москве, заменилась теперь там, на фронте, другими, посильнее. Так и должно быть. Тем более если оказался среди хороших людей. А почему среди плохих? Конечно, среди хороших. А вот мать, оставшись одна, выходит, сплоховала. Кто бы мог подумать?

– Поговорю с ней завтра утром, – сказал Серпилин.

– Не поговорите. Она сегодня с обеда на сутки дежурить уйдет. Уже не увидите ее.

«Что же сделать? Как повлиять на женщину? – подумал Серпилин. – Написать ей? Усовестить? Пригрозить, что сообщу сыну? Но у кого рука подымется написать в армию мальчику, что мать его пьет с горя, оттого что муж погиб, а сын на фронте?»

– Ты бы хоть приглядывала за ней, – неуверенно сказал Серпилин.

– А что я, не гляжу? И на работу к ней ходила в свой выходной, говорила, чтобы повлияли. А как удержишь, когда она через сутки дома, а я каждый день на работе?

– Да, вот еще что, – вспомнил Серпилин. – Там в шкафу набор на сапоги и отрез на шинель лежат…

– Лежат, я нафталином пересыпала, – сказала Аня.

– Отдай их отцу, когда приедет. Анатолий говорит, что обносились они там.

Аня молча кивнула.

– Ладно, до завтра, – сказал Серпилин, когда они дошли до ворот.

Жена сына остановилась, словно ждала от него еще каких-то слов перед тем, как поедет в загс. Но говорить было уже нечего.

Она уехала, а он, придя в комнату, сел за стол и положил перед собой вынутый из полевой сумки блокнот. Надо было, если отец приедет, оставить ему письмо. Но что писать после стольких лет разлуки?

Особой близости с отцом у Серпилина никогда не было. Отец был человеком грубым и веселым, в молодости способным на задор и отчаянность. Когда взял мать – заставил ее креститься и как умел защищал ее и от пересудов и от чужой грубости. А сам мог и пригрозить и замахнуться на нее, хотя на памяти Серпилина ни разу не ударил. Когда умерла, тосковал и пил, но не прошло года – женился. И женился так, что о матери больше в доме и памяти не было. Так себя сразу же поставила новая молодая жена Паня – Пелагея Степановна, которая и за глаза и в глаза звала пасынка татарином. Не потому, что был похож на татарина, а потому, что хотела отделить его этим названием от себя и от своих трех, одна за другой родившихся дочерей. Но он и без этого чувствовал свою чуждость в новой семье и упрямо звал ее не матерью, а тетей Паней, а потом, во взрослые годы, – Пелагеей Степановной. Она была женщина трудолюбивая и скаредная, не щадившая ни себя, ни других и все в жизни измерявшая тем: принесет ли это что-нибудь в дом или отнимет из дому. Не мешая отцу показывать на людях свою отчаянность, она втихомолку подчинила его себе, хотя и делала вид, что он продолжает жить по своей воле.

Всякую душевную связь с родительским домом Серпилин утратил еще до первой мировой войны, когда уехал из Тумы в Рязань, в фельдшерскую школу. Из-за гибели матери детство было заслонено чем-то печальным и черным, и Серпилин вспоминал его так, словно в затмение смотрел на солнце через закопченное сажей стекло. От детства осталась лишь память о матери как о навеки добром начале да острое чутье ко всякой несправедливости, а вся остальная натура была заквашена позже, на германской и гражданской войнах. В родительском доме Серпилин объявился лишь через много лет, в двадцать третьем году, едучи из Царицына – где он сдал полк – в Москву, на курсы усовершенствования комсостава. Стояла зима, и он заехал домой во всей красе тогдашней формы, в буденовке-богатырке, в шинели с красными «разговорами», с нашивкою комполка на левом рукаве – звезда и четыре кубаря.