Константин Симонов - Последнее лето

– Я тоже.

– Если, конечно, заранее на всех нас смотреть как на очковтирателей, тогда дело другое. А если ты сам действительно военный человек и к военным людям едешь, в том-то и сознание твоей силы, чтобы не бояться предупредить: приеду, будьте готовы! А потом, несмотря на всю их готовность, все равно увидеть все, что у них недоработано… Завтра на НП поедешь смотреть, что будет делаться? – спросил Серпилин у Бойко, подумав о завтрашнем дне.

– Не предполагал. Необходимости в моем присутствии, думаю, не будет.

– Ну, а соблазн, если даже без необходимости? Я, например, когда начальником штаба армии под Сталинградом был, не мог удержаться, ездил вместе с Батюком на НП, посмотреть своими глазами.

– Думаю, на этот раз удержусь, – сказал Бойко. – Охотников в бинокли глядеть и без меня хватит. А если по делу – мне отсюда по телефонам видней будет.

– Отчасти верно, – согласился Серпилин.

Он знал, что начальник штаба неодобрительно относится к излишнему сидению на наблюдательных пунктах, считает, что в таком звене, как армия, не говоря уж о фронте, в современном бою поле обзора слишком малое по сравнению с масштабом происходящего, и выгода личных наблюдений чаще всего не перекрывает тех невыгод, с которыми связано пребывание на наблюдательном пункте человека, управляющего боем. Все равно всего не видит, а быстрота и четкость в отдаче приказаний ухудшаются, когда они дублируются в два этажа – и на наблюдательном и на командном пунктах. Кроме того, у Бойко была еще целая теория, которую он уже высказывал Серпилину: личное наблюдение приводило, по его мнению, к перекосам в оценках происходящего. То, что ты сам непосредственно видишь, сильней на тебя воздействует, чем все другое, возможно более существенное, что происходит в это же самое время вне поля твоего зрения. И бывает, что в результате с наблюдательного пункта идут назад, в штаб, скороспелые приказания как вывод из лично наблюдаемой обстановки, а не из оценки всей обстановки на всем поле боя.

Бойко считал, что за его точкой зрения – будущее, что она все равно когда-нибудь станет общепринятой. Не на этой войне, так потом!

Серпилин, находя его точку зрения крайней, сам любил ездить вперед, в войска, и возможность лично, своей рукой пощупать пульс боя считал необходимой предпосылкой для отдачи общих, а не только частных приказаний. Умом признавал, что истина где-то посредине, но не мог отрешиться от уже сложившейся привычки помногу бывать там, впереди.

Во время рекогносцировок Бойко считал для себя, как для начальника штаба, необходимым вместе с командующим облазить передний край, но, когда приходила пора управлять боем, почти не двигался с места, считая, что только в штабе все нити боя безотказно сходятся в его руках.

– Я Блинова еще раз послал, – сказал Бойко, – лично проверить оттуда, с вашего наблюдательного пункта, на слышимость и надежность всю вашу связь с командирами корпусов, чтобы нам как можно меньше пришлось дублировать.

– Это хорошо, благодарю, – одобрил Серпилин.

Бойко был самый настоящий фанатик бесперебойной связи, выматывал жилы у связистов, требовал с них беспощадно, но и помогал им всем, на что был способен. «Что такое штаб без связи? – любил говорить он. – Отрубленная голова. Глазами еще моргает, но не видит. Руки-ноги еще дрыгаются, но уже не живут».

– Думаю, если все будет нормально, пораньше лечь сегодня, – сказал Серпилин. – Сразу, как только итоговое донесение подпишем. Еще неизвестно, сколько потом спать доведется…

Они оба услышали шум подъезжавших машин и вышли из палатки встречать.

Машин было две. Открытый «виллис» командующего фронтом и «эмка»-вездеход с двумя ведущими осями, на которой, предпочитая ее «виллисам», ездил Львов.

Из «виллиса» вылез Батюк в полевой фуражке и в надетой поверх кителя плащ-палатке. Вслед за ним с заднего сиденья вылезли его обычный спутник, которого он всегда возил с собой с тех пор, как принял фронт, заместитель начальника оперативного управления полковник Ланской и генерал Кузьмин.

«Вон как! Даже в свой „виллис“ сегодня Кузьмича забрал», – подумал Серпилин, здороваясь с командующим фронтом.

Из «эмки» вылез Львов и, прихрамывая, подошел к Батюку, уже успевшему поздороваться с Серпилиным и Бойко. Наступило минутное молчание, словно все стоявшие здесь, в лесу, перед палаткой, не знали, что им теперь делать. Кто его знает, отчего такие занятые сверх меры люди вдруг способны на такую потерю времени? Может, как раз оттого, что все они так долго были заняты сверх меры и столько всего переговорили за последние дни, что уже и говорить почти не оставалось сил. Оставалось лишь ждать завтрашнего утра, когда начнется то, ради чего все они столько работали.

– Вот, захромал у нас, – кивнув на Львова, сказал Батюк. – Еле ходит сегодня.

– Может, нашего хирурга вызвать? – спросил Серпилин.

– Ушиб ногу. Не имеет значения, – сказал Львов.

– Не ушиб, а связки растянул, – поправил Батюк. – Хирург вчера смотрел и мне докладывал, что в другое время и другого человека уложил бы на неделю, не дал ходить.

– Оставим это, – сказал Львов с какой-то сердитой неловкостью, за которой чувствовалось, что он не только не любит, но и не умеет говорить о себе; не привык к тому, что у него, как и у всякого другого человека, может что-то болеть и кто-то помимо него, да еще вслух, может обсуждать этот вопрос.

Он сделал три шага, обойдя сзади Батюка, с таким совершенно неподвижным лицом, что было ясно: другой на его месте скрипел бы зубами от боли.

– Заехали к вам ненадолго, – сказал Батюк. – От вас – к соседу справа. Все же как-никак, хотя он и ограблен в вашу пользу, а и ему воевать. По всему, что раньше у вас видели, раньше разговоры были. А сегодня, по ходу дела, указания вот, – он кивнул на Кузьмича, – соратнику Фрунзе в дороге дал; он тебе их доложит. Серьезное предупреждение одно, еще раз тебе лично повторяю, – обратился Батюк к Серпилину с изменившимся, сердитым лицом. – Районы сосредоточения для двух танковых бригад далековаты от исходных. Предупреждал тебя своевременно, но ты на своем настоял, – якобы другого места не нашли! Еще раз обращаю твое внимание. Не дай бог, если своевременно на исходные позиции не прибудут, опоздают поддержать пехоту, – пеняй на себя.

– Ясно, товарищ командующий.

– Что тебе ясно? – хмуро спросил Батюк.

– Ясно, что взял на себя ответственность за это. Сделаем все вовремя, согласно своим расчетам.

Батюк сердито посмотрел на Серпилина, наверно, хотел другого ответа, но сдержался. То ли так устал за эти дни, что не было сил сердиться, то ли копил гнев на завтра. Как бы хорошо ни пошли дела, а для гнева в течение дня боя поводы все равно будут.