Константин Симонов - Солдатами не рождаются

И она сейчас запоздало придумывала, что она должна была там, у него, ответить.

Утром, когда вылезала из самолета, думала, как ей найти Артемьева. Легко это будет или трудно?

Оказалось, совсем не трудно. Наоборот, очень просто!

Вошел к Серпилину и, хотя сразу увидел, даже не обратил на нее внимания. И когда смотрел с Серпилиным на карту, ни разу не оглянулся.

«Образцовый офицер»! – обиженно вспомнила она слова Серпилина. – До того «образцовый», что даже не мог попросить разрешения поздороваться со мной. Сама себе чего-то придумала тогда в Москве, как дура! И ехала, думала всю дорогу. Правда, потом в Ташкенте почти не думала. А когда летела сюда, опять начала думать. И главное, он совершенно ни в чем не виноват. Абсолютно ни в чем. Помог мне просто по-человечески, а я уже вообразила».

Когда он подмигнул ей, у него было счастливое лицо. Но не оттого, что увидел ее, а оттого, что обрадовался приказанию Серпилина ехать в эту дивизию, которая должна соединиться с 62-й армией.

А до нее ему совершенно нет дела, это ясно. Она это сразу почувствовала, еще до того как Серпилин сказал про Надю. И очень хорошо, что к нему приезжала его Надя! Значит, он все-таки нашел свое счастье с ней, хотя и говорил при тете Поле, что все это в прошлом. Когда люди так говорят, это ровно ничего не значит. Даже наоборот.

И все как раз очень удачно вышло, а то бы разыскивала его, а он бы потом встретился и подмигнул.

«Нашла о чем думать сейчас! – сердито сказала она себе, стыдясь силы своей обиды. – Просто я стосковалась по мужчине, вот и все». И эта грубая мысль была тоже частью правды. Она повторяла ее про себя, и ей было легче от нее, потому что эта грубая мысль значила, что ничего особенного не произошло и что она по-прежнему испытывает потребность любви и ждет ее прихода.

«Какая же я все-таки дура!» Она, стиснув зубы, представила себе, как Надя несколько дней назад, утром, уезжала отсюда, от Артемьева, и, представив себе это, подумала, что готова встретить его еще раз, хоть сейчас. Пожалуйста! Встретить и ни разу больше не подумать о нем так, как думала раньше.

Она вслух повторила: «Вот уж дура так дура!» – и обернулась на шум голосов.

Врачи, разговаривая, спускались с крыльца.

Начсанарм был уже пожилой, лохматый, бровастый бригвоенврач. Он был такой бровастый, что глаза были видны, только когда он приподнимал голову, а когда сидел, чуть-чуть наклоня ее, то брови совсем завешивали ему глаза. Но глаза, когда они все-таки выглядывали из-под бровей и глядели на Таню, были добрые.

Когда Таня сразу же, как вошла, сказала, что просит назначить ее в санчасть полка, он отрубил, что в полках вакансий нет и не предвидится.

Но Таня не испугалась его громкого, как из бочки, хриплого голоса и повторила, что уже просила об этом генерала Серпилина, а теперь просит его.

Начсанарм совсем занавесил бровями глаза и долго молчал.

«О чем он думает, этот бровастый?» – подумала Таня. А бровастый незаметно для нее глядел на нее сквозь свои брови и решал задачу со многими неизвестными. То, что эта маленькая женщина хотела идти работать на полковой медпункт, ему нравилось. И вакансии у него были. А то, что она попала к нему не обычным путем, и прилетела откуда-то из Ташкента по личному вызову начальника штаба армии, и то, что Серпилин специально звонил, чтобы ее не посылали на передовую, ему не нравилось.

Из полтысячи врачей, бывших у него под началом, меньше четверти было в полках, четверть – в медсанбатах, а все остальные – в госпиталях. И не будь звонка Серпилина, он все равно, скорей всего, направил бы ее не на медпункт, а в госпиталь: там тоже не хватало людей. Но начальник штаба армии специально звонил ему, чтобы не отправлять ее на передовую, и из этого выходило, что сидевшая перед ним женщина хочет одного, а Серпилин – другого.

Бровастый сидел и думал о разных приказаниях, просьбах и намеках начальства, с которыми ему в разное время приходилось иметь дело. Во время боев реже, а в затишье чаще. Оно и понятно: люди – человеки.

Он имел свой нрав. С приказаниями, если шли против совести, был способен поставить вопрос на попа, а с намеками и просьбами не имел привычки считаться.

Но как раз Серпилин – ни когда командовал дивизией, ни теперь, когда стал начальником штаба армии, – ни разу на его памяти ни с какими такими вопросами не обращался. Влюбился, что ли, в эту пигалицу, старый хрыч? Хочет поближе к себе держать. Или просто жалеет?

Так и не решив, что тут за случай, начсанарм поднял глаза на Таню и сказал:

– Доложите прохождение службы. Вкратце.

Таня, торопясь, стала докладывать, начав с довоенного, с института, призыва в армию и назначения стоматологом в медсанбат 176-й стрелковой.

Она рассказала ему и про первое и про второе окружение и про то, как попала к партизанам, а потом во время подпольной работы в Смоленске устроилась в городскую больницу, и только тут впервые посмотрела на него.

Он сидел и смотрел на нее, подняв свои чудовищные брови так высоко, что ему, казалось, было тяжело держать их вот так, не опуская.

– Про это – подробнее, – сказал он, – первый раз слышу.

Но хотя он сказал «подробнее», все равно она помнила, как он сначала сказал «вкратце», и говорила по-прежнему торопливо, стараясь ничего не забыть; даже назвала общую цифру операций, которые сделала, пока была у партизан.

Ей казалось, что от этого зависит ее назначение в санчасть полка. Но он ничего не спросил про операции, а остановил ее во второй раз, когда она сказала о собственном ранении. Спросил подробности о резекции желудка и кто оперировал. Услышав, что там, у Склифосовского, ее оперировал сам Вайнберг, кивнул:

– Знаю.

– Вот и все, – сказала Таня. – А теперь к вам.

Он молчал. «Кто тебя знает, – думал он, – как ты там оперировала? Какой получился хирург из тебя, зубодера? Там, в партизанах, как ни сделай, за все спасибо. Одно ясно: не терялась, и орден дали не задарма». И, подумав так, окончательно решил, что оставит ее у себя, в эвакуационном отделении ПЭПа. Там чаще всего важно не как нож в руках держит, а преданность делу, воля и энергия. А в способности женщин проявлять преданность делу, волю и энергию он убеждался тем тверже, чем дольше шла война.

– Значит, так, – сказал он.

Таня уже ожидала услышать, как «так», но в эту минуту вошел горбоносый, похожий на кавалериста военврач второго ранга, в длинной шинели и сбитой на ухо ушанке, из-под которой на лоб по-казачьи выворачивался черный смоляной чуб. Он вошел покачивающейся походкой, щелкнул каблуками и небрежно и ловко бросил к ушанке руку.

– Товарищ бригвоенврач, группа собрана. Готовы выехать на место.

Бровастый посмотрел на него, перевел взгляд на Таню и снова на него.