Константин Симонов - Солдатами не рождаются

– Вот ее с собой возьмете, – повел он пальцем в сторону Тани. – Вновь прибывшую. А потом оставите у себя в ПЭПе.

– Задание такое, что нужен опыт. – Военврач, похожий на кавалериста, пренебрежительно посмотрел на Таню.

– У нее опыт побольше нашего с тобой, – сказал бровастый.

– Слушаюсь! – Военврач снова швырнул руку к ушанке и повернулся к Тане:

– Росляков.

У него, с его чубом и сбитой набок ушанкой, был такой завзятый фронтовой вид, что Тане стало весело от мысли, что она сейчас куда-то поедет вместе с этим человеком.

– Поедете с ним лагерь наших военнопленных принимать. – Бровастый тяжело поднялся и пожал Тане руку. И, когда они уже выходили, крикнул вдогонку: – Насчет зараженности тифом проверьте!

Ехали на большом новом тупорылом американском грузовике – «студебеккере». Таня впервые увидела такие сегодня утром, когда ее на попутной полуторке подвозили с аэродрома в штаб армии.

«Студебеккер» шел быстро, тяжело гудя, давя и расшвыривая колесами снег.

Военврач второго ранга Росляков сел в кабину с шофером, а Таня вместе со всеми остальными ехала в кузове.

Остальных было пятеро. Старичок в очках – батальонный комиссар – замполит Рослякова; командир и замполит банно-прачечного отряда – тоже оба немолодые люди, и двое врачей: полная, рыхлая женщина, болезненно морщившаяся при толчках, и молодой военврач с привинченным на шинель гвардейским значком.

Он ехал на заднем борту, небрежно, боком сидя на нем, и несколько раз по дороге снимал шапку и весело вскидывал головой, то ли радуясь свистевшему навстречу морозному ветру, то ли просто красуясь своей ранней заметной сединой.

День был морозный, солнечный, и Таня, слушая одним ухом то, что от времени до времени кричали друг Другу ее соседи, с жадным любопытством смотрела на все, что неслось мимо нее.

Дорога шла через места, где еще недавно была немцы. Снег по обеим сторонам дороги лежал полосами, то белыми, почти не тронутыми, то почернелыми и задымленными до самого горизонта.

Иногда на этих полосах было так много воронок, что они, как круги карандашом на бумаге, заходили краями друг за друга.

– А еще говорят, что снаряды в одно место два раза не ложатся!

Это военврач, сидевший на заднем борту, крикнул Тане – новенькой у них здесь, на фронте. Она поняла а кивнула.

Грузовик, не уменьшая скорости, стал брать подъем. Дорога шла по узкой, поднимавшейся вверх лощине; справа и слева тянулись высоты – все в черных воронках, в кольях с изорванной колючей проволокой. Вдоль высот зигзагами шли линии окопов.

Все кругом было разметано и расшвыряно в невообразимом беспорядке. Повсюду, и близко и далеко, лежали полузаметенные трупы и искореженные, вывернутые из земли железные балки и плиты. В снегу зияли черные дыры: наверное, это были разбитые блиндажи. И опять рваная проволока, и опять трупы, и брошенные орудия, и торчащие из снега странно вывихнутые башни танков, и остовы сгоревших машин у самой дороги. А немножко подальше – несколько связанных в пучок толстых, странных труб, похожих на самоварные.

– Ихние «ванюши»! – крикнул, на ходу пересаживаясь по борту поближе к Тане, военврач и, сорвав с полуседой головы шапку, ткнул ею в сторону этих странных труб.

Машина перевалила через гребень.

– Первую полосу их позиций проезжаем! – крикнул он. – Полоса была – будь здоров! Десятого и одиннадцатого числа ее прорывали!

Таня посмотрела под уклон на несшуюся навстречу дорогу и, мельком успев заметить на ней, впереди, что-то странное, плоское, похожее и непохожее на человека, невольно поднялась, словно желая облегчить тяжесть машины, которая проезжала по этому плоскому, похожему на человека.

Через секунду оно оказалось уже позади. Это и был человек – вдавленный в лед и разъезженный в лепешку труп немца.

И снова по обеим сторонам дороги, уже на обратных скатах высот, с которых она спускалась, пошли воронки, воронки, а потом уже не воронки, а сплошная черная дымная полоса. И на этой полосе и за ней, на снегу, – бугорки трупов.

– «Катюши» работали! – крикнул военврач и еще немножко передвинулся по борту к Тане. – Замечаете: ни одной лошади не валяется? Это еще одиннадцатого числа было, а они уже всех лошадей в котел пустили.

Недалеко от дороги близко друг к другу стояли три танка: два – орудиями в ту сторону, куда шла машина, а третий – без башни. Башня лежала в снегу, отдельно, словно сбитая с головы каска.

– Это уже наши, а не ихние – «тридцатьчетверки». – Военврач сидел теперь так близко к Тане, что мог не кричать. – Не дошли, сгорели, бедные.

И Таня еще долго смотрела назад, на эти все уменьшавшиеся сгоревшие «тридцатьчетверки». Смотрела до тех пор, пока они не скрылись из виду.

Все, что она видела сегодня, делилось на «наше» и «ихнее». Наше – это была машина, на которой они неслись по дороге, и другие машины, ехавшие навстречу, и четыре трактора с длинными пушками, ползшие по обочине, и зенитная батарея – на пригорке, и с ревом прошедшие над головами незнакомого вида остроносые самолеты, про которые военврач сказал: «Пошли на штурмовку».

«Наше» было живое, а «ихнее» – мертвое. Мертвая проволока, мертвые окопы, мертвые люди в снегу, мертвые, брошенные орудия и машины.

Сначала, когда она ехала, ей казалось, что здесь все наше только живое, а все ихнее только мертвое. И когда военврач показал ей на эти «тридцатьчетверки», она так долго смотрела на них, пока не потеряла из виду, потому что это было первое наше мертвое, что она увидела сегодня. Увидела и подумала, что тут повсюду, кругом, наверно, очень много и нашего тоже мертвого, как эти танки, и наших убитых тоже, конечно, много, но только их уже убрали, зарыли, а немцев еще никто не хоронил.

Конечно, это было так, и глупо было думать по-другому. И она до сих пор думала по-другому просто потому, что впервые попала на такую войну, где мы были сильнее немцев. Что она видела до сих пор? Начало войны, отступление, окружение, немецкую технику, прущую по всем дорогам. Не мертвую, а живую, нахальную, ревущую, гремящую, голосящую чужие песни из кузовов. Технику, которую обходили, через которую пробивались, которую иногда взрывали – одну машину из ста.

А потом – немецкий тыл и колонны наших пленных. Такие нестерпимо длинные, как будто взяли в плен всю Россию. И сваленные в кюветы вдоль дорог беспомощные, заржавелые коробки наших танков и броневичков.

И немецкие эшелоны, один за другим идущие к фронту, карательные батальоны, охранные команды, эсэсовские команды, городские комендатуры. Немецкие машины и немецкие патрули на Гауптштрассе в Смоленске…

Да, конечно, потом, когда ее вывезли в Москву и когда она лежала в госпитале и вышла оттуда и ехала в Ташкент, и там, в Ташкенте, она знала, читала в газетах, слышала по радио, что все переменилось, что мы наступаем. Но все это было одно, а то, что сейчас впервые за всю войну она испытывала сама, было совсем другое.