Айрис Мердок - Алое и зеленое

— Кэтел всегда возбужден.

— Он почти не бывает дома. Что он делает целыми днями? А когда ему что-нибудь говоришь, как будто и не слышит, даже не дает себе труда ответить. Барни, ты бы не мог ему что-нибудь сказать?

— О, Господи, что же я могу ему сказать?

— Ну спросить его, не собираются ли они…

Кэтлин осеклась, и Барни вдруг понял, что она близка к истерике. Она не плакала, но ее побелевшее лицо беспомощно дергалось, и она прикрыла рот рукой.

— Ну Кэтлин, ну успокойся, — сказал он, заражаясь ее волнением. — Ты же знаешь, что ничего не случится. В Ирландии никогда ничего не случается.

— Поговори с ним, Барни, пожалуйста.

— Пат со мной не считается.

— Ну хотя бы разузнай. Ох, до чего же это все нехорошо…

— Что именно?

— Эта ненависть, эти ружья…

— Ты не понимаешь, — сказал Барни. — Женщины этого не понимают.

А сам-то он понимает? Просьба Кэтлин польстила ему, но одновременно и напугала. Неужели интуиция не подвела ее и что-то действительно готовится? Быть этого не может.

— Дело в том, что иногда применение оружия оправданно, — начал Барни. В холодной, полутемной комнате слова его прозвучали неуверенно и наивно. Что же это он, только сейчас, заразившись от Кэтлин ее страхом, пытается осознать, чем этот страх мог быть порожден? Ему самому вдруг стало страшно и холодно.

— Я так боюсь за Пата… — Кэтлин уже вернулась к своей личной заботе. Она говорила тихо и жалобно, словно зная, что помощи ждать неоткуда и что она снова одна. Барни заметил, что ее трясет.

— Успокойся, — сказал он громко. — Не в первый раз молодежь волнуется. Поволнуются и перестанут. — Он чувствовал, что нужно скорее уходить. Он повернул к двери. — Газ зажечь? А то очень уж тут мрачно.

— И эта твоя винтовка… — продолжала Кэтлин, опять обращаясь к Барни, так как заметила, что он хочет уйти. — Ни к чему тебе винтовка. Незачем ее держать у себя, нехорошо. Вы, старшие, должны подавать пример. Чего же ждать от молодых? Избавиться тебе надо от этой винтовки. Нельзя жить, проливая кровь. Весь мир помещался на кровопролитии.

— Ну, это-то старье, — сказал Барни. На самом деле это была новенькая винтовка «Ли-Энфилд», в отличном состоянии.

— Все оружие нужно бросить в море. Это ужасный мир, кругом одна ненависть. Почему ты теперь всегда запираешь свою комнату? Ты сам хуже Пата.

Кэтлин обладала каким-то особым даром, прямо-таки артистическим умением смешивать личное и неличное в лишенное логики, но сильно действующее целое. Вот этим, как часто думал Барни, и объяснялось, почему в разговоре с ней люди чувствуют себя виноватыми. Все свои жалобы она нанизывала на одну нитку и каким-то образом привязывала к собеседнику.

— Да понимаешь… — Барни, который запирал свою комнату потому, что его разросшиеся мемуары уже не лезли ни в какую тряпку, искал, чем бы отговориться.

К счастью, Кэтлин продолжала без паузы:

— И зачем ты носишь дома эту дурацкую шапчонку? Ты в ней похож на еврея.

— Мне нравится быть похожим на еврея.

— Ты у исповеди был?

— Нет.

— А следовало бы пойти!

— Может быть.

— Пойдешь?

— Не знаю.

— Скоро Пасха.

— Знаю, что скоро Пасха. Я и сам думаю о Пасхе.

— Ты бы пошел к отцу Райену.

— Отец Райен мне не нравится.

— Исповедь — это не вопрос личных симпатий.

— Знаю.

— Ну пойди к другому священнику. К незнакомому, где-нибудь в городе.

— Может, пойду, а может, не пойду.

В его ссорах с Кэтлин было что-то непреходящее. Словно без конца тянулась все та же невесть когда начавшаяся ссора. Кэтлин внушала ему, что он капризный ребенок, а потом сама же доводила его до неприличных выходок. Всякий раз он как бы со стороны наблюдал собственный переход от тупого смирения к бешеной ярости.

— Пойди к Tenebrae, ты любишь эту службу.

— Пойду, если захочу.

— Все мы грешны. В эту святую пору особенно надлежит об этом помнить.

— Знаю я, что я грешен.

— Сейчас Великий пост, он требует суровой простоты. Религия — это великая простота, Барни. Не этого ли недостает в твоей жизни?

— Я и так достаточно прост, если ты имеешь в виду тупость.

— Ты отлично понимаешь, что я не это имею в виду. Твоя беда в том, что тебе стыдно.

— Какого дьявола мне должно быть стыдно!

Разумеется, это и была главная беда его жизни, но для него это значило такое, чего Кэтлин никогда, никогда не понять, так что он с полным основанием опровергал слова, по своему значению столь далекие от истины. Ему было стыдно не так, как она это понимала. Он стоял перед ней и терзался, уже чуть повернувшись к двери, но не в силах уйти. Она снизу смотрела на него. Лица ее не было видно в темноте, но он чувствовал написанное на нем усталое благочестие. Это его бесило.

— Иногда мне кажется, что ты катишься на дно, Барни.

— Ну а если и качусь, кто в этом виноват?

Не женись он на этой женщине, он мог бы быть хорошим человеком. Не женись он на ней, он бы сумел исправиться и достичь той простоты, которая, как правильно сказала Кэтлин, и составляет сущность религии. Это она ему помешала.

— А почему мне не катиться ко дну? — сказал Барни. — Никто меня не любит, не заботится обо мне. А ты ходишь как старая ведьма, мне назло. Почему ты себе не купишь приличное платье? Ходишь как старая ведьма, точно вчера из трущоб. Кэтел и то говорит, что новые жильцы на нашей улице приняли тебя за мою мать. Казнишь себя нарочно, лтобы казнить меня. Даже верой своей стараешься меня уязвить.

— Грех говорить такие слова, — тихо сказала Кэтлин.

— А что ж, это правда. Ты меня съесть готова. И никакой заботы я не вижу. В моей комнате никогда не убирают…

— Ты же ее запираешь.

— Дом превратился в помойку. Ты только посмотри на эту комнату. Даже золу не выгребли. И повсюду пыль. Джинни, видно, совсем разленилась! Семьи у нее нет, своего хозяйства нет, казалось бы, можно найти время хоть пыль стереть. Плохо ты ее обучила. Над такой надо с палкой стоять.

— Джинни к нам сейчас не ходит.

— Что с ней стряслось?

— Она беременна.

— А-а… — Он смешался, слишком неожиданно чужие невзгоды ворвались в перечень его собственных.

— Разве ты не видел, как она плакала на днях на лестнице?

— Нет. — На самом деле Барни видел, как Джинни плачет на лестнице, но он в это время торопился к Милли и через минуту уже забыл о ее слезах. Ложь была слишком подлая. Он схватился за щеку и пробормотал: — Впрочем, видел, да, но я очень торопился, а потом забыл.

— Ты всегда торопишься. И всегда забываешь. Тебя как будто здесь и нет.

— Бедная Джинни. Чем ей можно помочь?

— Почти ничем. Ты бы, например, мог ее навестить. Доктор не велел ей работать. А ты знаешь, в каких условиях она живет.

— Навестить? — Барни уже готов был заявить, что это невозможно. Потом он разом сел на ближайший стул. Давно ли он хотел сострадать всему миру? А теперь ему трудно заставить себя навестить несчастную служанку, попавшую в беду. Вслух он сказал: — Что это со мною творится?