Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года

Младший брат маленького братика Вайвини громко плачет на игровой площадке, достойно продолжая славные традиции своего ближайшего родственника.

– Наути, пойди посмотри, в чем там дело, – прошу я одну из старших девочек, занятых шитьем.

– Мисс Воронтозов, это младший брат маленького братика Вайвини. Брат Севена ударил его палкой.

Вбегает Деннис.

– Мисс Воронтозов, двоюродный брат Матаверо бьет Викиного племянника.

– Хорошо.

Чтобы махать кулаками, много ума не надо, как говорит Рыжик.

С топором в руках появляется Пепи, мальчик из большой школы.

– Мисс Воронтозов, можно я оставлю здесь топор, а то брат Севена, он хочет отрубить голову моей младшей сестре.

Все сначала, все сначала.

– Оставь. Только спрячь за дверь. Рыжик, – зову я своего помощника, – будь добр, пойди и приведи сюда всех наших новых родственников.

Увы, я чувствую себя такой усталой по вечерам. Бесконечно усталой. «Я сгибаюсь под тяжестью дней, под тяжестью воплей и мятежей».

«Я небо ненавижу, – пишет маленький Деннис. –

Я так высоко не вижу.

Я туда не пойду

когда я умру».

Тяжкий день работы под взглядом инспектора подходит к концу. Мистер Аберкромби сидит за моим столом, я – на парте.

– «Разум пятилетнего ребенка, – читает он вслух мою программу, – представляется мне в виде вулкана с двумя кратерами: в одном клокочет творческая энергия, в другом – разрушительная. Я считаю, что в той мере, в какой мы расширяем русло творчества, мы содействуем отмиранию другого русла, по которому изливается энергия разрушения. Мне кажется, что, поскольку слова ключевого словаря являются не чем иным, как подписями под изменчивыми картинами самой жизни, они попадают в русло творчества, тем самым способствуя пересыханию другого русла. Вот почему я называю этот метод обучения творческим чтением и отношу его к разряду дисциплин, связанных с искусством». Это очень глубокое утверждение, – говорит мистер Аберкромби, распрямляясь.

– Я его глубоко прочувствовала.

Солнце бьет в окна сборного домика и мне в глаза. Я слегка ослепла, потому что мистер Аберкромби как раз такого роста, что, глядя на него, я вынуждена смотреть на солнце.

– Скажите, что натолкнуло вас на эти идеи, – продолжает он, тщательно выбирая слова, – чтение или размышления?

– Чтение, размышления и работа.

– Что вы читаете?

– В молодости моим кумиром был Бертран Рассел. Бертран Рассел.

– Вам не кажется, что он довольно сложен?

– Ну что вы! Многие его работы вполне доступны.

– Но он ведь жалкий материалист.

– Он признает существование духа, – возражаю я с неожиданной запальчивостью.

Я чувствую, что мистер Аберкромби готов отказаться от самоустранения, к которому обычно прибегает в классе, с минуты на минуту передо мной предстанет образцовый старший инспектор.

– Что еще вы читаете?

– Герберта Рида, конечно.

Если бы я могла говорить так же спокойно, как он.

– А, этого знаменитого критика.

Я рада, что старший инспектор по крайней мере слышал про Герберта Рида. По-моему, «Воспитание с помощью искусства» – это библия учителя.

– Он не только критик, он еще и поэт.

– Какую же работу Герберта Рида вы читаете?

– Чаще всего «Воспитание с помощью искусства». Сейчас мой кумир – Герберт Рид.

– Я перечитал эту книгу трижды, – говорит мистер Аберкромби.

Я медлю и стараюсь вопреки солнцу оценить по достоинству своего собеседника. Мне трудно поверить, что инспектор может быть образованным человеком. Трижды перечитать «Воспитание с помощью искусства» Герберта Рида! Невероятно! Инспектор с современными взглядами. Инспектор, с которым можно обсуждать новейшие теории. Солнце пронзает мои зрачки, и я в конце концов отворачиваюсь; только бы не потекла пудра на моем ужасном носу. Бог свидетель, каждая крупинка пудры сейчас на вес золота.

– Что еще вы читаете?

– Стихи, много стихов, – отвечаю я, сгорая от стыда.

Внезапный прилив доверия заставляет меня приблизиться к мистеру Аберкромби:

– В этом все дело!

В классе такой шум, что продолжать разговор невозможно.

– Подождите! – восклицаю я, теряя терпение. – Подождите, сейчас я удалю из класса новичков.

Звучит волшебный аккорд, который означает: «Внимание!»

– Рыжик, – звенит в безупречной тишине мой голос, – выведи из класса наших родственников!

– Вы занимались раньше чем-нибудь в этом роде? – спрашивает мистер Аберкромби, поглаживая листки программы.

– Нет.

– Что же натолкнуло вас на эти идеи?

– Это мои собственные идеи! – злобно выкрикиваю я.

Сегодня утром я не посмела прикоснуться к бренди, мои нервы оголены, меня ранит каждое слово.

– Понимаю. Но откуда они... как они возникли?

Я рассеянно оглядываю класс и стараюсь понять, с чего все это началось. Я мысленно оглядываю минувший год. У меня нет ни малейшего представления, с чего все это началось. А потом я слышу, как с благоговением говорю:

– Однажды вы произнесли слово «подпись». – Я с удивлением обвожу взглядом привычные стены. – И я все поняла! Будто луч прожектора в кромешном мраке. Я увидела ключевой словарь.

Мистер Аберкромби молчит, но продолжает в упор смотреть на меня. Я рада, что он смотрит на меня в упор. Я ощущаю его взгляд, и что-то во мне меняется. Я вновь слышу те же красноречивые и непоэтичные высказывания своего вероломного тела, которые уже слышала в присутствии других мужчин, ушедших из моей жизни. Как будто я все-таки выпила стаканчик бренди. Как будто под действием солнечных лучей и сурового взгляда мистера Аберкромби рушатся одна за другой стены, за которыми томится моя душа, и в моей темнице загорается бледный огонек надежды. Что это, «вера в другое существо», которую исповедовал Поль?

Мистер Аберкромби открывает указатель к программе и водит пальцем по списку предметов.

– А где все остальное? – спрашивает он без тени пренебрежения. – Арифметика, естествознание, словообразование, искусство?

– В старой программе. Здесь, в ящике. Но разработки по этим предметам устарели. Я не могу включить их в новую программу. В этой папке собраны только лучшие из моих методик. Я не могу вложить в нее такое старье. Сейчас, когда я справилась с чтением, я займусь остальными предметами. Сейчас я буду заниматься остальными предметами, и ничем больше. Мне нужно было прежде всего справиться с чтением. Чтение – это самое трудное.

– А в старой программе есть разработки по искусству?

– Нет.

Мистер Аберкромби ждет.

– Я их сожгла.

Он обдумывает мои слова. И молчит.

– Когда-то давно я составила программу уроков по искусству для маорийских школ. Но так случилось, что я ее сожгла.

Мистер Аберкромби продолжает молчать. Как приятно это новое, такое необычное ощущение: рядом со мной человек, более осведомленный, чем я, и ему интересна моя работа. С какой остротой я наслаждаюсь этим мигом, одним из тех, которые я «срываю с ветвей весны». Мистер Аберкромби даже не представляет себе, что он мне дарит. Ему не приходит в голову, что в этот сияющий миг он освобождает меня из мертвых объятий прошлого. Только бы он не догадался, о чем я сейчас думаю. Но на этот счет я могу быть спокойна. Здесь, в сборном домике, мои слова всегда звучат вызывающе и даже грубо. Наконец он усмехается и говорит: