Халлдор Лакснесс - Свет мира

Он стоит на берегу залива, невдалеке от хутора, рядом с куликом-сорокой и песочником, и смотрит, как волны бьются о берег. Очень может быть, что он убежал от работы. Он приемыш, и потому в его груди заключен особенный, ни на что не похожий мир и в его жилах течет чужая, здесь никому не родная кровь. Он ничей, он лишний, и вокруг него часто царит пустота; уже очень давно в нем проснулась тоска по какому-то неведомому утешению. Этот узкий залив с легкими, набегающими на песок волнами и мелкими голубоватыми ракушками, ограниченный с одной стороны скалистыми горами, а с другой — зеленым мысом, — его друг. Называется он Льоусавик, что значит Светлый залив.

Неужели он настолько одинок, неужели кроме этого маленького залива, нет никого кто был бы добр к нему? Нет, никого. Ни одного человека. Правда, и ни один человек не относится к нему так скверно, чтобы ему приходилось опасаться за свою жизнь, это начнется лишь потом. Если над ним и издевались, то больше для развлечения, ему только трудно было научиться не обращать на это внимания. Иногда его пороли, но ведь иначе и нельзя, этого требует справедливость. Слава Богу, ко многому он относился равнодушно. Он, например, совершенно равнодушно отнесся к тому, что старший брат Наси, которому принадлежало стадо овец и половина рыбацкого бота, швырнул полную миску в голову своей матери Камарилле, хозяйке хутора, спускавшейся по лестнице. А вот к тому, что младший брат Юст, который тоже владел стадом овец и другой половиной бота, приподымал его за уши, приговаривая, что желает испытать терпение этого голубчика, он, к сожалению, не мог относиться равнодушно. Весной братья рыли ямы на берегу реки в глубине долины и ловили форель. Случалось, они бросали живую, трепыхавшуюся рыбу в мальчика, который, ничего не подозревая, бродил поблизости, и кричали: «Укусит!» Он пугался, а они хохотали до упаду. Однажды вечером они засунули форель в деревянную кадку, стоявшую у его постели. Ему показалось, что в кадку забрался сам дьявол. В смертельном страхе он хотел было бежать вниз и искать защиты у своей приемной матери, но они сказали:

— Сейчас форель выскочит из кадки и укусит тебя!

— Да они потешаются над тобой, — объяснила ему вдова Каритас, мать служанки Кристьяны.

Мальчик не знал, кому и верить. Матери с дочерью он не очень-то доверял. Они обе были слишком лупоглазые. Как-то раз он совсем позабыл, что ему велели пригнать лошадь. Глядя на двух прыгавших по берегу птиц, он задумался о Боге. Конечно, его выпороли за то, что он отлынивает от работы. Пока приемная мать искала под подушкой розги, вдова Каритас не преминула заметить:

— Так ему и надо, лодырю проклятому!

А ее дочь Яна прибавила:

— Да, да, он всегда норовит улизнуть от работы.

Выпороли его, как обычно, не слишком сильно: ведь Божьей кары ему все равно не миновать. Бог карает всех, кто не хочет работать. Кончив порку, приемная мать ушла готовить ужин. А он натягивал штаны, утирая слезы и шмыгая носом. Тогда к нему подошла вдова Каритас, погладила его ладонью по щеке и сказала:

— Ну-ну, дурачок ты этакий, Бог на это и не посмотрит, неужто ты думаешь, что у него есть время заниматься такими пустяками?

А Яна полезла за пазуху, достала оттуда теплый и липкий кусочек дешевого бурого сахара, который она стащила утром в кладовке, и сказала:

— Съешь побыстрей да проваливай, а если кому-нибудь проговоришься, убью!

Они были добры и ласковы с ним, потому что видели, как его пороли, а когда они были добры к нему, ему казалось, что они не такие уж и лупоглазые. Они никогда не обходились с ним плохо, если поблизости никого не было.

Хозяйская дочка Магнина выучила его читать — в доме нашлись обрывки букваря. Она возвышалась над мальчиком, точно гора, и тыкала в буквы вязальной спицей. Стоило ему три раза подряд неправильно назвать одну и ту же букву, как она давала ему подзатыльник, но обычно беззлобно и небольно, словно думала совсем о другом, и он не обижался. Она была толстая и хмурая, лицо у нее было синеватое; обнюхивая ее, собака чихала. Из-за хронической простуды Магнина круглый год носила по две пары толстых чулок, верхние чулки то и дело сползали у нее с ног, а случалось, и нижние тоже. Она никогда не издевалась над ним ради забавы, никогда не наговаривала на него, чтобы ему попало, не вымещала на нем своего плохого настроения и никогда не бранила его. Но она и никогда не вступалась за него, если над ним издевались, или незаслуженно пороли, или возводили на него напраслину, и никогда не бывала в хорошем расположении духа. Наоборот, казалось, что она добра к нему лишь по рассеянности.

На обед всем давали соленую рыбу, на ужин — кашу на воде и сыворотку из-под кислого молока с кусочками легкого. А иногда — только сыворотку с легким и молоко.

День тянулся бесконечно, над морем висел туман, горы по ту сторону фьорда покрывал снег, Магнина с мальчиком сидели в комнате на чердаке одни; казалось, что жизнь будет длиться вечно и никогда не изменится к лучшему. Магнина приносила из кладовки говяжий студень, копченую грудинку или кусок бараньей печенки. У мальчика текли слюни, она отвешивала ему оплеуху и спрашивала, зачем он плюет на книгу. Потом давала ему кусок грудинки, не в знак какого-то особого расположения, а просто так, ни с того ни с сего, словно это было в порядке вещей. Он замирал от блаженства во рту, в горле и во всем теле.

В восемь лет он уже читал народные сказки, маленькие рассказы епископа Пьетура Пьетурссона и Евангелие от Луки и плакал от жалости к Иисусу Христу. А вот сборник проповедей он так никогда и не привык считать настоящей книгой. Ему страстно хотелось прочитать еще что-нибудь, но других книг на хуторе не было, кроме «Фельсенбургских повестей», которые достались Магнине в наследство от отца. Никто, кроме нее, не имел права читать эту книгу, это была таинственная книга. Мальчику очень хотелось прочесть «Фельсенбургские повести» и вообще все книги на свете, только не сборник проповедей.

— Если ты еще раз заикнешься о «Фельсенбургских повестях», я тебя высеку, — заявила хозяйская дочка.

Он рано заподозрил, что в книгах вообще, а в «Фельсенбургских повестях» в особенности, он найдет то неведомое утешение, по которому так тосковал и для которого не находил слов. Магнина показала ему, как надо писать буквы, но только один раз, на это у нее не было времени, она слишком долго выводила каждую букву. К тому же в доме не было бумаги, да если бы и была, все равно никто не позволил бы ее расходовать. Мальчик украдкой царапал буквы прутиком на песке или на снегу, но и это ему не разрешалось: так можно отписать душу дьяволу, говорили они.