Халлдор Лакснесс - Свет мира

Ему не было еще и девяти лет, когда он испытал свое первое духовное потрясение.

Весна. Быть может, он стоит на берегу залива или на мысу к западу от залива, где возвышается холм, покрытый зелеными кочками, а может, приближается пора сенокоса и он забрался на гору и смотрит на утопающий в траве луг. И вдруг ему чудится, что он видит перед собой лик Божий. Он чувствует, что Бог явился ему в природе, в невыразимых звуках, и это звуки божественного откровения. Не успевает он опомниться, как его дрожащий голос сливается с этими могучими ликующими звуками. Душа его выплескивается из тела, словно молоко из миски, ей хочется влиться в безбрежный океан какой-то высшей жизни, недоступной словам и неподвластной разуму, тело его пронизывает поток струящегося невыразимо яркого света; задыхаясь, он ощущает свое ничтожество среди этих бесконечно ликующих звуков и света; все его сознание превращается в страстное, до слез, желание полностью раствориться во Всевышнем и не быть больше самим собой. Он долго лежит на траве и плачет горячо и искренне блаженными слезами, взволнованный чем-то, чему нет имени.

— Боже, Боже, Боже, — шепчет он, дрожа от любви и восторга, целуя землю и зарываясь пальцами в траву. Чувство блаженства не покидает его и тогда, когда он приходит в себя, он все еще лежит, объятый тихим восторгом, и ему кажется, что больше никакая тень не сможет омрачить его жизнь: невзгоды — ничто, зло — бессильно, все — прекрасно. Он познал Единственное. Небесный отец прижал его к своему сердцу здесь, на севере, на берегу самого дальнего северного моря.

Никто на хуторе и не подозревал, что мальчик общался непосредственно с Богом, да никто все равно и не понял бы этого. Все обитатели хутора, как и раньше, внимали слову Божьему, прочитанному по книге. Он один знал, что этим людям ни за что не понять Бога, хоть бы они тысячу лет слушали слово Божье, да и Богу никогда не пришло бы в голову прижать их к своему сердцу. Мальчик читал проповеди, а они глазели по сторонам, почесывались, клевали носом и знать не знали, что ему известно о Боге гораздо больше, чем им.

На хуторе вошло в обычай взваливать на мальчика больше работы, чем он мог выполнить. Зимой, когда ему пошел одиннадцатый год, его заставили таскать воду для кухни и для скотного двора. Он был мал ростом, слаб и бледен, с большими голубыми глазами и рыжими волосами. Ему редко случалось поесть досыта, а красть из кладовки, как служанка Яна, у него не хватало смелости. Она-то могла себе это позволить, ведь у нее рядом была мать, к тому же Яна уже начала строить глазки сразу обоим братьям. О. Каурасон Льоусвикинг был сама честность, ибо у него не было никого, кто мог бы за него заступиться. Часто он получал свои жалкие крохи только после того, как все остальные уже поели и вышли из-за стола, и все потому, что он был один-одинешенек на всем белом свете, а ведь каждый, кто был ребенком, знает, как трудно ждать, пока другие кончат есть, да еще не имея права сказать хоть словечко; а он не имел права ничего говорить, потому что заступиться за него было некому. Иногда, впрочем, хозяйская дочка Магнина отдавала ему свои объедки, если за столом уже никого не было, и случалось даже, что в ее миске попадались хорошие куски, но съедать их ему приходилось тайком и второпях. А вообще-то хозяева хутора частенько жевали что-нибудь украдкой, помимо того, что ели за общим столом.

Мальчик таскает воду, он устает уже после первых двух ведер, но это только начало. Он носит и носит. Он должен наполнить водой две бочки, а сколько еще ведер надо принести для овец! Вскоре его начинает шатать, руки и колени дрожат от напряжения. Хуже всего бывает в непогоду. Ветер рвет ведра из рук мальчика, того и гляди поднимет на воздух вместе с его ношей. Но его не поднимает на воздух. Он ставит ведра на землю и ждет, когда утихнет порыв ветра. Окоченевшими, занемевшими от врезающихся дужек пальцами он пытается покрепче завязать под подбородком свою зеленую шляпу. Он молит Бога послать ему силы, но Богу, видно, не до него. Вперед, вперед, остается сходить всего двадцать раз. Вода выплескивается из ведер и обливает ему ноги до самых колен, он насквозь мокрый, а на дворе мороз. Поскользнувшись, он падает, и ведра опрокидываются. Вода течет под ним, он весь в воде. Он начинает плакать, но плачет он только про себя, ведь никому нет дела до того, что с ним случилось; ему кажется, что мир мстит ему за что-то, в чем он вовсе и не виноват, может быть, за то, что его мать прижила внебрачного ребенка, или за то, что отец бросил мать. И тут же в проходе между домом и хлевом показывается один из братьев и кричит: «Ты что там, заснул, что ли?» Он поднимается, мокрый до нитки, и поправляет шляпу, которая во время падения съехала набок. И так каждый день, каждый день работа не по силам. Утром он просыпается со страхом в груди и с комком в горле; милостивые, божественные объятия сна уже выпустили его, его ждет новый день с новыми ведрами, непогодой, голодом, холодом, изнеможением, понуканием, бранью, пинками, подзатыльниками, розгами. Вся его жизнь была непрерывным испытанием, совсем как в сказках, где люди борются с великанами, драконами и нечистой силой.

Бывало, что на него снисходило мгновенное озарение, словно он неожиданно открывал смысл бытия: ведь у него есть мать! Тогда у него перехватывало дыхание и начинала кружиться голова. Он готов был бросить все, что держал в ту минуту в руках, и бежать, бежать через горы и пустоши, через фьорды и долины, через города и поселки, лишь бы найти ее. Но он был точно связан по рукам и ногам. Ему оставалось довольствоваться лишь тем, что он может положить голову на грудь Господу Богу. Да еще-тем, что Магнина время от времени, когда он меньше всего ожидал этого, подсовывала ему кусочек пирога, намазанный маслом. Изредка, когда он, выбиваясь из сил, работал во дворе, а она сидела на чердаке в теплой комнате, такая толстая и уютная, его охватывало нестерпимое желание прибежать туда, броситься к ней на грудь и заплакать. Но стоило ему остаться наверху с ней наедине, как это желание исчезало. Он начинал сомневаться в том, что у нее, как у всех людей, есть грудь, у Магнины вообще не было ни, тела, ни отдельных частей тела, все занимало одно громадное брюхо. И от нее противно пахло. Она была как крепостной вал. Он смотрел на нее и думал: «Неужели где-то там, глубоко-глубоко внутри, прячется душа?»

С началом путины оба брата вместе или поодиночке уплывали в соседний рыбачий поселок и оставались там надолго. Когда они жили на хуторе, между ними всегда шла война, они вечно ссорились, каждому хотелось, чтобы хозяином хутора считали именно его. Никто не мог разобрать, кто на хуторе хозяин, работники приходили и уходили, одни работали в сенокос, другие — весной, и никто не понимал, который из братьев хозяин этого хутора. Юсту казалось, что Йоунасу, старшему, не хватает ума, чтобы управлять хутором, Наси же говорил, что Юст еще слишком молод, чтобы здесь хозяйничать. Каждый считал своим долгом отменить распоряжение другого. На людях у них редко доходило до серьезных драк, но они постоянно грозили друг другу и бросали друг на друга косые взгляды, христианской братской любви на хуторе явно не хватало. Сама хозяйка, когда ее спрашивали, отвечала уклончиво: хутор остался ей в наследство неделимым. Работники часто уходили от них раньше положенного срока. Одна только вдова Каритас и ее дочь умели ладить с хозяевами.