Пэлем Вудхауз - Том 7. Дядя Динамит и другие

Он походил и подумал, видимо — успешно, ибо после одиннадцатого круга сообщил:

— У свиньи!

— Где?

— Там, где живет премированная свинья моего брата. Место идеальное. Как бы темно ни было, запах ни с чем не спутаешь. Рядом — огород. Дойди до него, а дальше — по нюху. Когда ты еще не родился, пели песенку, и припев начинался так: «Не все благоухает розой». Прямо про нашу свинью! Как у тебя с обонянием? Все в порядке? Тогда не ошибешься. Надо спешить. Сделаем все сегодня. Данстабл хочет перепродать эту картину Трауту, а Траут вчера приехал. Значит, в полночь, у свинарника.

Запоздалое раскаяние терзало Джона. Он впервые подумал о том, что просит слишком много.

— Мне очень стыдно, Галли, — сказал он. — Не надо бы вас впутывать.

— Ничего, развлекусь.

— Не слишком поздно для вас? Все ж полночь.

— Это вообще не ночь, это вечер.

— А если вас поймают?

— Не поймают. Меня никогда не ловят. Я — тень.

— Сказать не могу, как я благодарен! Вы сняли с моей души такой груз…

— Ничего, еще много осталось.

— Да. — Джон закашлялся, словно его настигла внезапная простуда. — А вы… а вы… а вы… с ней не говорили?

— Нет еще. Тут спешить нельзя.

— Как… ну… это… как она вообще?

— Физически — превосходно. Духовно — похуже. Терпи. Напомни себе, что гнев ее пройдет. Время — великий целитель, и так далее. Значит, в двенадцать ноль-ноль. Притаись во тьме, а когда закричит белая сова — беги. Белая сова — в моих силах. А не выйдет, будет серая.

Часы над конюшней отбивали четверть (что означало одиннадцать сорок пять), когда Галли вышел из галереи с поддельной ню. Он надел башмаки на резине и ступал мягко, как и подобает грабителю. Стараясь не поскользнуться на дубовых ступеньках, он прошел через холл к выходу и отодвинул засовы (задвигал их Бидж перед тем как нести напитки в гостиную, т. е. — в девять тридцать). Выходя, он пожалел на мгновение о растраченных впустую годах — вот так, очень давно, выходил он во тьму, чтобы обменяться мыслями с той, у которой теперь есть внуки.

Изображать белую сову ему не понадобилось, ибо крестник сам вышел из кустов.

— Я уж думал, вы не придете, — сказал он, ибо с непривычки совсем извелся. Пришел он в одиннадцать пятнадцать, и ему казалось, что он дышит букетом свиньи с раннего детства.

Галли, с обычной своей деликатностью, заметил, что часы над конюшней спешат. Джон отвечал, что извела его тьма, и Галли согласился, что это она умеет.

— Ничего не поделаешь, днем — опасно, — пояснил он. — Помню, я это говорил одному пеликану, Биллу Боумену. Влюбился, а родители его девицы увезли ее в Кент. Естественно, он написал ей письмо, предложил бежать, а передать это письмо хотел с их садовником. Я отговаривал…

— Зачем нам тут стоять? — спросил Джон; но слова его пропали даром.

— Да, так я отговаривал. «Влезь по водосточной трубе, — советовал я, — а сперва швырни камешек в окошко. Влезь и все изложи. Иначе ничего не выйдет». Он туда-сюда, брюки жалко, — и наутро пошел искать садовника. Ну, дал ему денег, дал письмо, а это, естественно, был отец девицы. Погнался за ним с вилами. Главное — деньги не вернул! Это подумать, заплатил целый фунт за то, чтобы продираться через изгородь, спасаясь от вил! Так что днем — опасно. Кстати о письмах, почему тебе не написать своей красотке?

— Прошу вас, — сдержанно сказал Джон, — не называйте ее так вульгарно.

— Надо же ее как-то называть! — обиделся Галли.

— Хотя бы «мисс Гилпин».

— Ну, знаешь! В общем, понятно. Почему ты ей не напишешь?

Джон покачал головой, что не очень разумно, когда собеседники — в темноте.

— Ничего не выйдет. Надо увидеться.

— Вообще-то ты прав. Букмекера, к примеру, уломаешь только лицом к лицу — погладишь по руке, снимешь с рукава пушинку… С девицами — то же самое. Как их поцелуешь в письме?

Джон задрожал.

— А в замок попасть никак нельзя?

Надежда в его голосе тронула доброго Галли. Он хотел бы подбодрить — но не мог.

— Никак. Не успеешь ты войти, Конни скажет своим клевретам: «Выбросить его!», и еще прибавит: «Пусть перевернется два раза в воздухе». Задержаться на десять минут помогли бы фальшивые усы. Тогда бы ты отрекомендовался слесарем. Один пеликан…

Однако история пеликана, проявившего интерес к трубам, осталась нерассказанной. Как мы неоднократно сообщали, Галахада Трипвуда нелегко остановить, но фонарик, приближающийся во тьме, это сделать может.

Джон тоже увидел свет и мгновенно исчез. Галли последовал его примеру, решив, что факелоносцу не стоит рассказывать о злополучном пеликане. Собственно, они с Джоном уже обменялись картинами.

Вернувшись в замок кружным путем, он задвинул засовы, чтобы не огорчать Биджа, который подумал бы, что это — его оплошность, и пошел к себе.

Галерея была недалеко от его комнаты, но он решил не спешить — повесить картину он успеет, до утра еще шесть часов, а вымыться надо. Словом, он взял свою любимую губку и направился в ванную.

Рассказ о слесаре-пеликане прервал сам лорд Эмсворт. Обычно в это время он спал, но тревожные мысли выгнали его из постели, словно шило, пропущенное сквозь матрас.

Да, ветеринар сказал, что благородное животное — в прекрасной форме, беспокоиться не о чем; и все же граф беспокоился. Ветеринары — тоже люди, они могут ошибаться. Могут они и скрыть из жалости неизлечимую болезнь.

Граф долго не мог уснуть, а когда уснул — радости это не прибавило. Сон, великий целитель, не справился со своим делом. Страдальцу приснилось, что он пришел к Императрице и вместо небесной красоты увидел истинный скелет, словно несчастная свинья взбиралась на горные вершины или победила в спортивной ходьбе от Лондона до Брайтона.

От ужаса он проснулся. Обычно, моргнув раз-другой, он засыпал снова, но теперь встал, надел халат, сунул ноги в шлепанцы и взял из комода фонарик, ибо хотел убедиться, что страшное видение — только сон.

Возможно, в спокойном состоянии он бы удивился, что дверь не заперта, но о спокойствии не было и речи.

Фонарик был не так уж нужен, зато на него слетелись, словно только его и ждали, все насекомые, которые живут в сельской местности летучими бандами. Подходя к обиталищу Императрицы, граф глотал шестого комара.

Стояла тишина, разве что где-то вдали проехала машина, а поближе — закричала белая или серая сова. Свинья не издавала ни звука, и граф не сразу понял, что в такое время она просто спит. Для Галахада, чья личность сложилась в «Пеликане», начинался вечер, но для приличной свиньи это — глубокая ночь. Еще восемь часов она не выйдет из домика.

Однако ему хотелось ее увидеть, и он поддался соблазну. Перелезть через перила — как говорится, дело плевое; поскользнуться и упасть ничком — еще легче. Все это его не смутило. Увидев, что Императрица спит ангельским сном, граф понял, как беспочвенны его кошмары. Три года подряд получала она медали по классу жирных свиней, и, выйди сейчас на помост, все бы закричали: «Победа!» Юлий Цезарь, приближавший к себе тех, кто потолще, принял бы ее без единого слова.