Дмитрий Мережковский - Феномен 1825 года

Они могли быть представлены к «Знаку отличия военного ордена», который позже получил название «солдатский Георгий» (впервые появился в 1807 г.). Интересно, что полученные на эскадрон или роту по результатам кампании от двух до пяти «Георгиев» распределяли между отличившимися солдатами «свои» штаб-офицеры. В ходу были награждения солдат «Знаком ленты св. Анны в петлицу» и медалями за отличие в конкретных боевых действиях. Как повелось с давних времен, солдат мог получить денежную или продуктовую награду, а то и просто чарку водки за различные отличия по службе (удачный смотр, парад, умелую хозяйственную деятельность). Каждая награда (выданная, вновь подчеркнем, «отцами-командирами»!) выделяла солдата из общей массы, а значит, приближала к получению унтер– или обер-офицерского чина. Важно и то, что при выслуге полного срока (12 последних лет беспорочно) в унтер-офицерских чинах человек мог автоматически стать обер-офицером (т. е. дворянином).

Награждение «Георгием» немедленно влекло за собой увеличение жалованья на треть и отмену телесных наказаний для «кавалера» ордена. Унтер-офицеров, имевших этот орден, запрещалось разжаловать в солдаты. Да и после отставки солдаты не чувствовали себя совсем уж брошенными на произвол судьбы. Они могли уходить на «собственное пропитание» или оставаться в инвалидных командах, стоявших в разных городах империи. Зачисленные в инвалиды выбирали место службы и до конца дней получали жалованье, провиант и амуницию. В первые три года после отставки за ними сохранялось право на постой, а по окончании этого срока они были обязаны обзавестись собственным жильем (для чего получали 50 рублей и место на окраине города). Желавшим вернуться к землепашеству выделялся земельный надел. Для увечных и немощных солдат открылись инвалидные дома в Петербурге, Москве, Курске, Чернигове, Смоленске и Киеве. Мы не хотим сказать, что отставные солдаты благоденствовали, но и от голода им умереть не давали.

Система льгот и социальных мероприятий не только помогала удерживать солдат в повиновении, но и устанавливала особые отношения между рядовым и офицерским составом. Солдаты, мало развитые политически и не способные к абстрактному мышлению, связывали улучшение или ухудшение своего положения не с общей обстановкой в стране и не с направлением внутренней политики правительства, а лишь со взглядами и характерами конкретных лиц – полкового, батальонного или ротного командиров. Наивный монархизм, а вернее, патернализм («добрый барин», «отец-командир») – это то, что роднило крестьян и солдат. Однако рядовые готовы были идти за командиром в огонь и в воду не только из-за его справедливости и заботы о солдатах, но и потому, что от него напрямую зависела их служебная карьера, условия жизни вообще. Все сказанное о вооруженных силах в еще большей степени относится к гвардии, которая с павловских времен набиралась исключительно из крестьян. Пожалуй, декабристы имели все основания полагать, что гвардейцы беспрекословно выполнят приказ своих командиров, как бы этот приказ ни противоречил распоряжениям более высокого, но далекого начальства.

К 10 часам утра 14 декабря Трубецкой узнал от Рылеева и Пущина, приехавших к нему домой, об отказе Якубовича и Булатова претворять в жизнь план восстания. Начиналась агония организованного выступления мятежных войск, из которой постепенно вырисовывалась невнятная импровизация на тему неповиновения властям отдельных воинских частей. Трубецкой, начисто лишенный романтической жертвенности Рылеева или Одоевского, несгибаемости Пущина или Кюхельбекера, сразу решил для себя, что сражение проиграно. Ему не хватило решимости поведать об этом друзьям-единомышленникам, но мысли диктатора оказались заняты уже совсем не Сенатской площадью. Он искал выход из создавшегося положения, думая о том, как выправить ситуацию, полагаясь больше на случай, чем на родившиеся в кабинетных спорах проекты.

Тем временем Михаил и Александр Бестужевы при активной поддержке Д. А. Щепина-Ростовского сумели вывести из казарм две роты Московского полка, которые с криками: «Ура, Константин!» – промаршировали к Сенату. Декабристы использовали не только привычную покорность солдат своим непосредственным командирам, В. К. Кюхельбекер но и учли одну из главных черт народной психологии – веру в доброго, справедливого царя. Иными словами, образ Константина Павловича 14 декабря оказался символом социальной справедливости по-солдатски, что, несомненно, было на руку офицерам-радикалам, но в их планах дальнейшего устройства России никакой роли не играло. И конечно, выводом рот московцев на Сенатскую площадь дело не ограничилось.

Еще в утренние часы декабристы разъехались в гвардейский Морской экипаж, Финляндский и лейб-гвардии Гренадерский полки. Время катастрофически утекало, поддержка московцам задерживалась, а к их каре уже подъехал Милорадович, предпринявший попытку убедить солдат вернуться в казармы. Для генерал-губернатора это был единственный шанс «сохранить лицо» и выразить решительное несогласие с бунтовщиками. Пора было признать, что в своих играх с ними он зашел непозволительно далеко. Популярность боевого военачальника оказалась столь велика, что его слова явственно смутили солдат. Но Петру Каховскому, смертельно ранившему Милорадовича, и Евгению Оболенскому, отогнавшему его лошадь штыком от каре, удалось удержать ситуацию под контролем. Необычайно приободрил декабристов приход к Сенату лейб-гренадеров под командованием А. Н. Сутгофа, а следом за ним прибыл и Морской экипаж. Теперь каре мятежников насчитывало более двух тысяч человек, и именно оно какое-то, пусть и непродолжительное, время являлось хозяином площади.

Николай Павлович, то ли уже император, то ли все еще соискатель короны, находился в растерянности, усугублявшейся растущим недоумением. Рядом с ним на площади не оказалось великого князя Михаила, застрявшего в казармах Московского полка, командующего гвардейской пехотой генерала Бистрома, ничего не было известно о настроениях Егерского и Финляндского полков, да и толпы народа вокруг площади вели себя все более агрессивно. Предпринимать в таких условиях активные действия против бунтовщиков казалось опасной авантюрой. Промедление с подобными действиями было для них равнозначно смерти. Наконец, Николай решился атаковать каре силами конной гвардии с двух позиций: от Адмиралтейства и от Сената.