Дмитрий Мережковский - Феномен 1825 года

Проявив редкую дотошность в выявлении далеко не первостепенных по важности сюжетов, следователи, к сожалению, почти не заинтересовались такими важными проблемами, как причины возникновения и сущность декабризма, становление идеологии и организационных форм обществ дворянских революционеров, суть и причины разногласий между их членами и т. п. Поэтому историкам, стремящимся воссоздать наиболее полную картину первого революционного выступления в России, приходится довольствоваться отрывочными данными, а то и намеками. Впрочем, что это мы все о следователях, трудностях историков да Зимнем дворце? Пора перейти ко второму участнику внезапно начавшегося диалога власти и общества, к арестованным декабристам. Тем более что их поведение во время дознания и суда до сих пор вызывает споры ученых и недоумение широкой публики.

Действительно, по ощущениям «многоопытных» людей XX–XXI вв., дворянские революционеры вели себя на следствии, мягко говоря, странно. Так, СП. Трубецкой назвал 79 фамилий единомышленников, Е. П. Оболенский – 71, И. Г. Бурцов – 67, П. И. Пестель – 17 и т. д. Многие декабристы были весьма откровенны с императором и членами Следственного комитета, кроме того, более двадцати из них обратились к Николаю I с покаянными письмами и просьбами о помиловании. Однако, прежде чем клеймить мягкотелость дворянской интеллигенции и ее сомнительное для «истинных» революционеров социальное происхождение, попытаемся понять, что именно столкнулось на следствии по делу 14 декабря.

Самодержавие к тому моменту накопило многовековой опыт сыска и дознания, давно выработало средства и способы, помогавшие добиться от подследственного «откровенных показаний» и оговоров единомышленников. Декабристы, рассчитывавшие победить или погибнуть, вообще не помышляли о возможности своего участия в следствии, а потому и не договаривались заранее о единообразном поведении перед дознавателями. В результате каждый из них оказался не только в физической изоляции, обеспеченной одиночными камерами казематов, но и в нравственном одиночестве, вытекавшем из неведения, как поведут себя арестованные товарищи. В одиночку же бороться с отработанной системой мер и приемов добывания сведений оказалось чрезвычайно трудно.

Пыток в прямом смысле этого слова к участникам восстания не применяли благодаря указу 1801 г., освобождавшему от физического воздействия во время следствия не только дворян, но и представителей других сословий. Однако на многих из декабристов надевали ручные и ножные кандалы (некоторые носили их от двух до четырех месяцев), им уменьшали количество пищи, не давали спать, наглухо закрывали ставнями окна, пропускавшие дневной свет. Не брезговали следователи и откровенными намеками на возможность пыток, причем делали их будучи всерьез уверенными в необходимости применения подобных мер к арестованным злодеям. «Угрозы пытки, – вспоминал И. Д. Якушкин, – в первый раз смутили меня». [56]Они смутили, надо думать, не его одного.

Сильное воздействие на дворянских революционеров оказали условия их содержания в одиночных камерах. Камера представляла собой комнату в четыре шага в длину и ширину, в которой находилась походная кровать, стол и стул. Стекло небольшого окна было почти доверху замазано известью. Обогревалась камера при помощи трубы, шедшей от печки в коридоре, причем труба согревала только верхнюю часть комнаты, тогда как в нижней ее части арестованный ежился от холода. Сидеть в такой обстановке было почти невозможно, а согреваясь ходьбой, приходилось постоянно описывать небольшой круг. Плюс ко всему в камерах стояла необыкновенная сырость. При топке печей вода, замерзшая в щелях стен и полов (последствия наводнения 1824 г.), текла ручьями, и из казематов ежедневно выносили по двадцать тазов воды.

«Тот, кто не испытал в России крепостного ареста, – писал Н. В. Басаргин, – не может вообразить того мрачного, безнадежного чувства, того нравственного упадка духом, скажу более, даже отчаяния, которое не постепенно, а вдруг овладевает человеком, переступившим порог каземата… Немудрено, что, будучи в этом состоянии, я легко бы сделал такие показания, которые бы и теперь тревожили совесть». [57]На определенный психологический эффект была рассчитана сама обстановка устных допросов в Следственном комитете. Они начинались с шести утра и продолжались до часа ночи. Узника поднимали с постели, завязывали глаза, набрасывали сверху покрывало и вели в комендантский дом, где и заседал Комитет. Там повязку снимали, и он оказывался в ярко освещенной зале, перед следователями, восседавшими в мундирах, при лентах и орденах. П. А. Бестужев бесхитростно писал, что «был изумлен и устрашен великолепием и видом такого множества почтенных генералов и самого его величества Михаила Павловича». [58]

На допросах в ход шли и запугивания, и лживые обещания. После вырванных таким образом признаний условия содержания узника ухудшались – он, как «отработанный материал», уже не представлял для следствия интереса. Зачастую самообвинения декабристов или обвинения ими товарищей не находили подтверждения в показаниях других подследственных. Это не смущало власть, заявлявшую, что в дополнительных данных «нет нужды», достаточно и одного «чистосердечного признания». Можно согласиться с Н. И. Лорером, который утверждал: «Следственная комиссия была пристрастна с начала и до конца. Обвинение наше было противузаконно. Процесс и самые вопросы были грубы, с угрозами, обманчивы и лживы. Я убежден в том, что если бы у нас были адвокаты, то половина членов была бы оправдана и не была бы сослана на каторжную работу». [59]

Адвокатов, как известно, не было, и декабристы вели себя так, как вели. Но можно ли при этом утверждать, что они были запуганы, ошеломлены, сломлены силой и блеском власти? Что они разочаровались в своих прежних убеждениях и действиях и отреклись от них раз и навсегда? Если не придавать особого значения «мелочам», то так оно и выглядит на самом деле. А если обратить на них внимание? Посмотрим.

При внимательном изучении всех известных фактов оказывается, что далеко не все из дворянских революционеров сразу приняли правила игры, навязывавшиеся Зимним дворцом. А некоторые (таких, правда, было немного) не приняли их вовсе. И. И. Пущин, к примеру, на один из первых же вопросов следствия: «Кто принял вас в тайное общество?» – отвечал столь туманно, ссылаясь на плохую память, или просто называл вымышленные фамилии, что разоблачить его хитрости следователи сумели лишь через полгода, когда ничего нового для них Пущин уже сообщить не мог. Некоторые декабристы стремились показывать только то, что было известно следствию. «Показания Н. М. Муравьева, – писал академик Н. М. Дружинин, – даны очень умело и тонко: под маскою внешней откровенности, в форме сухого, но обстоятельного рассказа они заключают в себе строгий расчет и обдуманную тактику». [60]По содержанию поставленных вопросов революционер улавливал, о чем можно открыто высказываться, а о чем можно безнаказанно умолчать.