Дмитрий Мережковский - Феномен 1825 года

И Герцен, и Ленин, оценивая ситуацию на Сенатской площади, видимо, не посчитали достаточно значимым то обстоятельство, что дворянские революционеры сознательно отказались от попыток опереться на народные массы. А поскольку декабристы поступили именно таким образом, то в чем причина этого сколь решительного, столь, может быть, и решающего шага? Недовольство простого люда существующим положением вещей ни у кого сомнения не вызывало. К тому же обещание отменить крепостное право и рекрутчину было сильным козырем в руках восставших и могло привлечь на их сторону крестьянские и солдатские массы. Однако в этой очевидности имелась, с точки зрения представителей дворянского авангарда, весьма смущавшая их сторона дела. Они прекрасно помнили, что революционному Парижу в свое время удалось справиться со многими врагами, но ни якобинцы, ни Наполеон так и не смогли, уговорами или силой, перетянуть на свою сторону крестьянскую Вандею, упрямо остававшуюся верной свергнутой королевской династии и отважно добивавшуюся ее возвращения на престол.

Если победоносная и даровавшая народу землю и политические права революция не сумела сломить монархизма французского крестьянина, то какие могли существовать гарантии того, что это удастся сделать горстке российских радикалов? Кроме многовековой и неистребимой веры селян в справедливость и законность власти монарха, существовало еще одно, чисто тактическое затруднение. Революционерам, тем более дворянам, вряд ли бы удалось быстро и доходчиво объяснить крестьянству суть таких понятий, как «республика», «конституция», «парламент», «политические права» и т. п. Зимний же дворец мог просто и надежно использовать хорошо знакомый всем россиянам лозунг: «За Бога, царя и Отечество!», чтобы увлечь за собой народные массы на борьбу с дерзкими разрушителями традиционных устоев. Контрреволюционность деревни, как и ее монархизм, была вполне стихийной, но декабристам от этого легче не становилось.

Правда, они могли попытаться использовать массы «втемную», ничего им не объясняя, воспользоваться размахом и силой народного недовольства в собственных интересах. Однако это, во-первых, противоречило нравственно-политическим принципам дворянских революционеров; во-вторых, могло спровоцировать «бессмысленный и беспощадный» бунт «черни», чреватый огромными людскими, культурными и экономическими потерями, которым в глазах дворянского авангарда не было оправдания. К тому же последствия народного бунта представлялись им абсолютно непредсказуемыми, а потому надежда, что страна в результате подобных экспериментов выйдет на путь прогресса и справедливости, была более чем призрачной. Так, может быть, не только декабристы были страшно далеки от народа, но и он (народ) никак не желал сближаться с дворянскими революционерами? Их равновеликая удаленность друг от друга и определила трагическую слабость российской политической оппозиции в первой четверти XIX в.

В общем, как заметил наш современник, поэт Юрий Ряшенцев:

Сомнения… сомнения… Помимо уже сказанного, под их грузом даже святые слова: «монарх» и «Отечество», ранее составлявшие для дворянства нерушимое целое, начинают как бы двоиться, а для декабристов вообще распадаются на два самостоятельных понятия. Недаром на следствии многие участники восстания уверенно заявляли, что они не нарушали присяги, поскольку клялись в верности Отечеству, а не государю, что стало для Николая I полной и вряд ли приятной неожиданностью. Иными словами, сомнения далеко не всегда являются фактором разрушительным, а потому отрицательным, зачастую они, напротив, весьма полезны и даже конструктивны. Иначе декабристам, наверное, не удалось бы окончательно договориться о том, в чем заключаются такие важные для них понятия, как «честь» и «долг» гражданина. А так честь сделалась прежде всего гарантией независимости, самостоятельности мыслей и действий человека; долг же требовал от него беззаветного служения стране и народу, а не отдельному лицу. Эти понятия вырастали одно из другого и, поддерживая друг друга, не давали человеку опуститься до уровня льстеца, чинодрала, холопа.

Ну хорошо, будем считать, что мы почти готовы поверить в то, что декабристское подполье не являлось абсолютно точным отражением державной власти (это тяжелое испытание замаячило перед радикальным лагерем десятилетия спустя), более того, сами они представляли некую самостоятельную силу, которая пыталась насаждать в умах и душах людей высокие, нравственно безупречные цели и действия. Однако для того, чтобы окончательно утвердиться в этой точке зрения или оспорить ее, попробуем посмотреть, изменилось ли что-нибудь в повседневной жизни России после исчезновения дворянских революционеров с общественно-политической арены. Один из самых пристрастных, зато и самых надежных очевидцев событий тех лет А. И. Герцен, писал: «Тон общества менялся наглазно; быстрое нравственное падение служило печальным доказательством, как мало развито было между русскими аристократами чувство личного достоинства. Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплого слова о родных, о друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь были взяты. Напротив, являлись дикие фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже – бескорыстно». [84]

Вряд ли можно согласиться с замечательным мемуаристом в том, что чувство собственного достоинства было развито среди русского первого сословия мало, т. е. с тем, что оно было недостаточно выработано и слишком тихо провозглашено. Другое дело, что это чувство, связанное с декабристским пониманием чести и долга, было развито в опасно узком кругу дворянства. Когда же большинство деятелей этого круга оказалось «снятым» правительством, как сливки с молока, а их сторонники вынужденно затаились, то в среде первого, благородного , сословия стали возможны вещи, прежде абсолютно немыслимые. Оказывается, никто и ничто не мешает безнаказанно оскорблять сослуживца, просто знакомого или полузнакомого. Ведь вместо опасного для здоровья выхода к барьеру можно спокойно пожаловаться начальству на незаконность действий вызвавшего вас на поединок чести, а еще лучше ответить на вызов ударом табурета (подобные вещи действительно стали происходить, и такой «ответ» выглядел, конечно, гораздо убедительнее). Дуэль вообще быстро теряет романтический ореол и, если можно так выразиться, социально уравнивавший людей статус, отличавшие ее в 1810-х годах, и, скорее, становится удобным поводом избавиться от обидчика любыми средствами, чем защитить свою честь. В результате, как отмечают исследователи, в 1830-х годах в России появляется совершенно новый вид homo sapiens – человек николаевской эпохи, человек зажатый. К сожалению, не только зажатый, это, в конце концов, было бы делом только данного индивидуума, но еще и агрессивно бесчестный. «Николаевская эпоха, – пишет Ю. М. Лотман, – отличалась от декабристской бесстыдством, потому что люди потеряли стыд, потеряли боязнь общественного мнения». [85]Точные слова ученого звучат как диагноз нравственного заболевания, вдруг и надолго поразившего страну.