Дмитрий Мережковский - Феномен 1825 года

Утопия Мережковского никакими чертами не была связана с российскими реалиями начала XX в. Более того, он смотрел на свою конструкцию как на универсальный метод создания абсолютной гармонии в жизни человечества вообще. Причем подобной гармонии писатель пытался добиться на путях победы некого нового религиозного начала, единого для всех. Конечно, требование любого единовластия упрощает не слишком разборчивому в средствах политику (а выстраивание межчеловеческих отношений – это, как ни крути, все равно политика) задачу, поскольку создает атмосферу психологического и политического единомыслия. Оно настолько дорого Дмитрию Сергеевичу, что тот не устает утверждать в своих произведениях, будто Россию на протяжении веков подтачивало заболевание именно противоречием. Вот почему у него в одну строку легко выстраиваются и Петр I, и Павел I, и Александр I со своими попытками кардинальных реформ, и декабристы.

Опасность подобных взглядов заключается в том, что стремление достичь абсолютной гармонии поистине и совершенно бесчеловечно. Она (гармония) делается возможной только тогда, когда все люди превращаются в некие абсолютно одинаковые единицы. Поскольку же все мы были, есть и будем, как это для кого-то ни грустно, уникально разными, то утопия писателя приобретала явно агрессивный характер, подобно любому намерению выровнять и уровнять все и всех. Почему-то совсем не хочется, да и страшновато представлять себе человечество или даже одну несчастную страну, причесанные под одну гребенку (интересно, о чем эти насильно выровненные люди будут разговаривать друг с другом?). И вряд ли в подобном нежелании и опасении мы будем одиноки. «Любая попытка, – пишет уже цитировавшийся нами В. И. Мильдон, – умышленная ли, нечаянная, переделать действительную жизнь людей по тому, какой она предстоит воображению, оборачивается всегда социальной трагедией… физический мир не существует по эстетическим законам». [91]

Последствия осуществления социально-политических утопий сказываются разновременно, тяжело отзываются во всех слоях населения, отбрасывают страну в то или иное Зазеркалье. Но в конце концов, хотя и с огромным трудом и невозвратимыми потерями, преодолеваются. Против них начинают выступать реальная жизнь, реальная история народа, которые не могут долго существовать в соответствии с выдуманными кем-то схемами и все равно рано или поздно берут свое. Попытка же отдельного человека выстроить собственную жизнь по придуманным им жестким правилам неизбежно ведет к личной трагедии, странным заблуждениям, непониманию окружающими и т. п. Мережковский, равно отрицавший убийственную затхлость и всепроникающую пошлость мещанского духа, бессильное высокомерие власть имущих и беззастенчивость молодого капитализма, безусловно, ратовал за радикальные перемены в жизни страны. Однако, в чем конкретно должны были состоять эти перемены, Дмитрий Сергеевич внятно сформулировать так и не смог. Вряд ли невнятность его взглядов происходила от недостаточной эрудиции или слабого знакомства с политическими течениями конца XIX – начала XX в. Дело, скорее всего, в другом – в небывалой высоте требований писателя к формам существования нового человеческого общежития при узости выбора средств для его успешного выстраивания.

Причем утопия Мережковского, как, впрочем, и декабристов, коллективна, т. е. речь идет обязательно обо всех согражданах вкупе, иначе не получится желаемого единообразия и утопия рухнет, не успев осуществиться. Однако в отличие от планов дворянских революционеров (которые как раз высоко ценили разноликость и разномыслие – еще один повод для их достойных уважения сомнений) у писателя коллективизм выступает еще и как форма глобализма, т. е. убеждения в том, что русское – это синоним и образец всемирного. Порой, правда, кажется, что он и сам осознавал утопичность своих теоретических построений, но ни на что другое, более приземленное, согласиться уже не мог и не хотел. Тоже ведь сомнения, но насколько судорожная неуверенность романиста и по сути, и по своим последствиям отличается от декабристских размышлений-споров.

Даже религиозная вера декабристов, по сравнению с верованиями Мережковского, проста и незатейлива. Они воспитывались под влиянием идей французского Просвещения, однако не стали русскими вольтерьянцами. Те были людьми злобными и ущербными, а все их взгляды сводились к богохульству и кощунству. По словам В. О. Ключевского, русский вольтерьянец не просто уходил из храма, сделавшись в нем лишним, а норовил перед уходом побуянить, все перебить, исковеркать и перепачкать. [92]Декабристы если и называли себя атеистами, то в подлинно просветительском значении этого слова: отрицая некоторые догматы христианства, они никогда не принижали значения и важности религиозного чувства как такового.

В 1821 г. А. С. Пушкин, встретившись в Молдавии с П. И. Пестелем, записал загадочные слова своего собеседника: «Сердцем я атеист, но мой разум противится этому». Что кроется за этой двойственностью мировоззрения одного из вождей декабристов? Христианство рассматривалось дворянскими радикалами не с позиции большей или меньшей «правильности» догматов, а с точки зрения его роли в выработке справедливых нравственно-социальных и нравственно-политических взглядов людей, в стирании межнациональных, а может быть, и межконфессиональных различий между ними. В их понимании, еще в большей степени – в ощущении христианство преображалось из «только религии» в исторический феномен, становившийся основанием образа жизни и мышления правильно понявших его индивидуумов, в некий образец высокой, но совершенно земной справедливости. Целью религии, по мнению прогрессистов, являлось осуществление на деле нравственного закона, т. е. действительного ограничения требованиями морали всякой власти, призыв к установлению общих и справедливых законов для всех людей и народов Земли. Будучи законченными западниками, они считали европейские порядки самыми прогрессивными именно потому, что те в основе своей вырастали из христианства.

Поэтому и Христос воспринимался размышляющей дворянской молодежью почти как романтический герой, претерпевший за высшую правду и показавший незабываемый пример своим последователям. Причем не тем, кто лишь молится ему и именует его Спасителем, а тем, кто готов, невзирая на сомнения и физические муки, пройти через все испытания ради победы подлинно христианских принципов в отношениях как между людьми вообще, так и между властью и подданными в частности. Иными словами, дворянские революционеры не призывали к построению Царства Божия на земле, понимая, что это совершенно нереально. Они брали в союзники религию как освященную веками живую справедливость, образец нравственности, видя и признавая в ней то, что поможет людям выстроить свое общежитие на более гуманных и достойных основаниях.