Пэлем Вудхауз - Том 15. Простак и другие

Увы, нет благоухающей мирры без дохлой мухи, нет салата без гусеницы. Ряды местного гольф-клуба, к которому миссис Сметерст испытывала глубокую неприязнь, за это время также утроились. Деление жителей Зеленых Холмов на спортсменов и ценителей прекрасного стало заметней прежнего и приобрело размах Великого раскола. Обе секты относились друг к другу с враждебной прохладой.

Каждый день давал новые поводы для разногласий. На беду, поле для гольфа, как раз по правую руку от четвертой метки, граничило с домом миссис Сметерст, куда часто зазывали местных знаменитостей, и громыхавшие оттуда взрывы аплодисментов загубили немало хороших ударов. А незадолго до начала нашей истории в гостиную миссис Сметерст со свистом ворвался лихо закрученный мяч и чуть было не оборвал головокружительную карьеру Рэймонда Парслоу Дивайна, стремительно восходящей звезды литературного мира (при виде мяча звезда подпрыгнула с места еще фута на полтора). Лети мяч на два дюйма правее — и Рэймонд непременно сыграл бы в ящик.

Не успели гости опомниться, как раздался звонок в дверь, и за служанкой в гостиную проследовал приятного вида юноша в свитере и широких штанах. Извинившись, он изъявил твердое желание ударить по мячу с того места, где тот остановился. Чудом спасшийся лектор и его слушатели в немом изумлении наблюдали, как незнакомец залез на стол и начал примериваться к мячу. Последовавший за этим отказ мистера Дивайна продолжать лекцию где-либо, кроме как под защитой подвальных стен, невзирая на все уговоры хозяйки, вконец испортил и вечер, и отношения между спортсменами и ценителями.

Я упомянул об этом случае потому, что именно он свел Катберта Бэнкса с племянницей миссис Сметерст Аделиной. Когда Катберт — так звали юношу, по чьей вине мир чуть не потерял блистательного литератора, — послав мяч обратно на поле, спрыгнул со стола, он встретился глазами с пристально глядящей на него красивой девушкой. Надо сказать, что все смотрели на юношу довольно пристально, и пристальней других — Рэймонд Парслоу Дивайн, но никто больше не был красивой девушкой. Красота вообще редко гостила в литературном обществе Зеленых Холмов, и пылкому взору юноши Аделина Сметерст предстала жемчужиной среди обугленных головешек.

Они не встречались раньше — Аделина только день как приехала к тетушке, — но в одном он был уверен: жизнь, даже с электричеством, насыпными дорожками и горячей водой, будет тосклива, если он не увидит ее вновь. Да, Катберт влюбился, и — к слову о том, что любовь делает с мужчиной, — не прошло и двадцати минут, как он с одного удара закатил мяч в одиннадцатую лунку и в три удара мастерски пересек четыреста ярдов, отделявшие его от двенадцатой.

Позвольте пропустить все промежуточные ухаживания и перейти сразу к ежегодному благотворительному балу, единственному в год событию, где волк воистину живет с ягненком, барс лежит рядом с козленком, а спортсмены и ценители, забыв на время о старых обидах, становятся добрыми друзьями. Здесь Катберт сделал Аделине предложение, но, увы, с литературных высот красавица и в бинокль бы его не разглядела.

— Мистер Бэнкс, — холодно сказала она, — я буду с вами откровенна.

— Выкладывайте как есть, — согласился Катберт.

— Как ни польщена я…

— «Вашим вниманием…» — знаю, знаю. «Для меня большая честь», и все такое. Но проедем эту лабуду. Что вам мешает сказать «да»? Я люблю вас до безумия.

— Любовь не главное.

— Вот здесь вы заблуждаетесь, — с чувством возразил Катберт. — Это вовсе не так. Любовь… — он готов был развернуть свою мысль, но она перебила:

— У меня далекие планы.

— И прекрасная фигура, — заметил Катберт.

— У меня далекие планы, — повторила Аделина, — достичь которые мне поможет только муж. Сама я очень обыкновенная…

— Что?! — вскричал Катберт. — Вы — обыкновенная? Да вы лучшая из женщин, вы богиня. Должно быть, вы давно не смотрелись в зеркало. Вам нет равных. Даже близко нет. Все остальные в сравнении с вашей красотой — просто старые облупленные мячики.

— Ну, — смягчилась Аделина, — может, я и недурна собой.

— Недурна? Сказать, что вы недурны собой — все равно что назвать Тадж Махал милой могилкой.

— В любом случае, речь не об этом. Я хочу сказать, что если выйду за ничтожество, то и сама буду ничтожеством, а по мне это хуже смерти.

— А почему же это исключает меня?

— Ну сами посудите, мистер Бэнкс, сделали ли вы в своей жизни чего-нибудь стоящее? И сделаете ли?

Катберт задумался.

— Действительно, — сказал он, — в этом году мне не повезло ни с профи, ни с любителями, зато в прошлом году я победил во Франции.

— В чем победили?

— В открытом чемпионате Франции по гольфу.

— По гольфу! Вы все свое время тратите на гольф. Я предпочитаю людей интеллектуальных, глубоко духовных.

Ревность вскипела в груди Катберта.

— Вроде этого — как его там — Дивайна?

— Мистер Дивайн, — зарделась Аделина, — станет великим человеком. Он уже столького достиг. Критики говорят, что он самый русский из всех молодых английских писателей.

— А это хорошо?

— Еще бы!

— Странно. Я думал, штука в том, чтоб стать самым английским из всех молодых английских писателей.

— Вздор! Кому нужны английские писатели в Англии? Здесь непременно надо быть русским или испанским. На мистера Дивайна снизошел великий русский дух.

— Из того, что я слышал об этих русских, не хотел бы я, чтоб на меня такое снизошло.

— Не бойтесь, вам это не грозит, — фыркнула Аделина.

— Ах так? Позвольте заметить, что вы меня сильно недооцениваете.

— Вполне возможно.

— Вы думаете, я духовно неразвит? — обиженно проговорил Катберт. — Так знайте, завтра же я присоединяюсь к вашему литературному обществу.

Выпалив эти слова, он обозвал себя олухом и чуть было не добавил пинка под зад, но смягчился, увидев обрадованное лицо Аделины, и по дороге домой даже решил, что в обществе ему понравится. Только холодным хмурым утром он понял, во что ввязался.

Не знаю, доводилось ли вам бывать в деревенских литературных обществах, но смею вас заверить, что под бдительным оком миссис Уиллоби Сметерст произрастало нечто особенное. Сил моих не хватит передать, что выпало на долю Джей Катберта Бэнкса в последовавшие недели, но даже если бы я мог, не думаю, что стоило бы это делать. Оно конечно, трагедия, как говаривал Аристотель, должна вызывать сострадание и страх — но всему же есть предел. В античных театрах существовало незыблемое правило: кровь не должна проливаться на сцене — и я последую мудрому совету древних. Достаточно сказать, что моему герою пришлось несладко. После одиннадцати дискуссий и четырнадцати лекций о свободном стихосложении во Франции, об эссеистах XVII века в Англии, о неоскандинавском течении в Португалии и еще о многом другом он так ослабел, что в те редкие мгновения, когда удавалось взять в руки клюшку, мяч без полного размаха не пролетал и двадцати ярдов.