Пэлем Вудхауз - Том 17. Джимми Питт и другие

Принцесса в изумлении глядела на царя.

— О диво! Неужели и ты поклоняешься великому Гоуфу?!

— Я-то?! — воскликнул царь. — А то как же! — У него перехватило дыхание. — Вот, послушай-ка.

Откуда-то из дворца доносилось пение. Это менестрели разучивали новый хвалебный пеан на слова Великого визиря и музыку Верховного жреца. Они готовились к торжественному пиру в честь почитателей Гоуфа. Слова отчетливо звучали в утреннем воздухе.

Голоса смолкли. В саду стало тихо.

— А я вчера длинную пятнадцатую чуть в четыре удара не прошел, — наконец, сказал царь.

— А я на прошлой неделе выиграла открытый чемпионат Удаленных Островов среди женщин, — в тон ему ответила принцесса.

Долго смотрели они друг на друга, а затем, взявшись за руки, неспешно побрели во дворец.

— Ну, как? — сгорая от нетерпения, спросили мы.

— Ничего, — отвечал редактор.

— Ай, молодец, — шепнули мы про себя.

Редактор нажал кнопку звонка, и в зале появился мажордом.

— Дайте этому человеку кошель с золотом, — приказал редактор, — и пусть убирается.

Было тепло и душно. Бабочки лениво порхали в лучах солнца, в тени деревьев изнемогали от жары птицы.

Вот и старейшина не устоял перед погодой. Облюбовав кресло на террасе гольф-клуба, он давно уже отложил свою трубку, прикрыл глаза и клевал носом. Время от времени на террасе раздавался приглушенный храп.

Внезапно тишину летнего дня разорвал резкий звук, словно кто-то сломал ветку дерева. Старейшина встрепенулся и, щурясь от солнца, приподнялся в кресле. Как только глаза привыкли к яркому свету, он увидел, что на девятой лунке закончилась парная игра, и ее участники прощаются друг с другом. Два гольфиста устремились к бару, третий, всем своим видом выражая глубочайшую скорбь, зашагал в сторону деревни, а четвертый поднялся на террасу.

— Все на сегодня? — осведомился старейшина. Вошедший вытер пот со лба, опустился в соседнее кресло и вытянул ноги.

— Да. Мы начали с десятой. Устал, ужас. С такой погодой шутки плохи.

— Как ваши успехи?

— Мы с Джимми Фотергиллом обыграли викария и Руперта Блейка. Все решилось на последней лунке.

— Мне послышался какой-то треск? — поинтересовался старейшина.

— Это викарий сломал клюшку от досады. Бедолаге весь день чертовски не везло, а он к тому же не может выпустить пар, как все нормальные люди — тут любой сломается.

— Так я и думал, — ответил старейшина, — это было написано у него на спине — шел, как на казнь.

Собеседник ничего не ответил. Он ровно и глубоко дышал.

— Говорят, — задумчиво произнес старейшина, — что священникам, учитывая деликатность их положения, необходимо рассчитывать гандикап по более либеральной шкале, нежели мирянам. Я изучаю гольф еще со времен перьевого мяча, и твердо уверен, что не ругаться во время игры — все равно, что давать фору сопернику. Иной раз крепкое словцо настолько необходимо, что намеренное воздержание плохо сказывается на узлах нервной системы, отвечающих за плоскость свинга.

Молодой человек окончательно обмяк в кресле, рот его слегка приоткрылся.

— Весьма кстати, — продолжил старейшина, — мне вспомнилась история о моем друге Честере Мередите. Полагаю, вы не знакомы. Он уехал до того, как вы переселились в наши края. Вот уж кто чуть не сломал себе жизнь, пытаясь обмануть природу и не давать естественный выход чувствам во время игры. Хотите, расскажу?

Ответом послужил громкий храп из соседнего кресла.

— Прекрасно, — обрадовался старейшина, — тогда начнем.

— Приятный был юноша, Честер Мередит. Мы дружили с тех пор, как еще мальчиком он с семьей переехал сюда жить. Честер был мне как сын, и все важнейшие события его жизни происходили буквально на моих глазах. Именно я учил его технике драйва. Именно ко мне он пришел за советом и сочувствием, когда ему перестали даваться короткие приближающие удары. Так уж вышло, что я оказался рядом, когда он влюбился.

Я сидел на этой самой террасе и курил вечернюю сигару, наблюдая за последними матчами. Подошел Честер и присел рядом со мной. Было заметно, что мальчик чем-то расстроен. Это удивило меня, ведь в тот день он выиграл.

— Что случилось? — спросил я.

— Да так, ничего, — ответил Честер, — просто мне кажется, что кое-кого нельзя пускать ни в один приличный гольф-клуб.

— Например?

— «Инвалидную команду», — с горечью пояснил Честер. — Черт возьми! Сегодня нам приходилось ждать их на каждой лунке. Не желали посторониться. Ну что сказать о тех кто не знает элементарных правил приличия? Неужели сложно понять, что если мы играем вдвоем, то четверка обязана нас пропустить? Мы часами дожидались своей очереди, пока они ковырялись в дерне, будто безмозглые куры. Наконец, на одиннадцатой лунке они одновременно потеряли все свои мячи, и мы их обогнали. Да чтоб им пусто было!

Его горячность не слишком меня удивила. «Инвалидная команда» состояла из четырех отошедших от дел коммерсантов, которые на склоне лет взялись за благороднейшую из игр, потому что врачи рекомендовали им больше двигаться и дышать свежим воздухом. Я полагаю, каждый гольф-клуб вынужден нести такого рода крест. Наших игроков не так просто вывести из себя, однако члены «Инвалидной команды» вели себя на редкость раздражающе. Они очень усердно занимались гольфом, и в то же время были непостижимо медлительны.

— Все они уважаемые люди, — сказал я, — думаю, что с хорошей репутацией. Однако готов признать, что терпеть их на поле для гольфа не просто.

— Прямые потомки Гадаринских свиней, [79] Гадаринские свиньи — Лк. 8:26–39. — твердо ответил Честер. — Едва они выходят на поле, так и жду, что возьмут и бросятся с крутизны первой лунки в озеро на второй. Да эти…

— Тсс! — оборвал я его.

Краем глаза я заметил, что к нам приближается девушка, и подумал, что в раздражении Честер, пожалуй, может сказать что-нибудь неподобающее. Он был из тех гольфистов, чья манера выражаться в минуты душевного волнения отличается особой образностью.

— Что? — не понял Честер.

Я кивнул головой, и он оглянулся. В этот миг на его лице появилось выражение, которое до того мне довелось наблюдать лишь однажды, когда он выиграл президентский кубок, попав в лунку с тридцати метров нибликом. Все его существо светилось восторгом и изумлением. Рот открылся, брови поднялись, ноздри раздулись.

— Бог мой, — еле слышно пробормотал он.

Девушка прошла. Неудивительно, что Честер так уставился на нее. Стройная, очаровательная, с темно-каштановыми волосами, голубыми глазами и носиком, вздернутым примерно под тем же углом, что головка легкого айрона — одним словом, красавица. Она исчезла за поворотом, и Честер едва не свернул шею, провожая ее взглядом. Наконец, он глубоко и шумно вздохнул.