Пэлем Вудхауз - Том 17. Джимми Питт и другие

Из-за несклонности к делам я тосковал на службе, хотя мне было легче, должно быть, чем начальникам отделов, через которые я проползал. Хотелось мне сидеть и писать. Родители жили в Шропшире — красивые виды, Бландингский замок за углом, — и меня тянуло в этот рай, где я писал бы рассказы, как писал их, правда, и в городе, по одному в день. (Летом 1901 я заразился свинкой и поехал домой на три недели. Опухая все больше, я создал 19 рассказов, которые, как ни жаль, редакции не приняли. Да, им было жаль, так они и написали.) Поделившись замыслом с родителями, я не встретил отклика. Молодые авторы несут крест — они-то знают, что прославятся, а семью убедить не могут. Если хочешь, пиши в свободное время, говорят домашние, прибавляя, что пером не проживешь. Я не виню отца и мать, ощущавших, что сын, получающий 80 фунтов, как-то лучше устроен, чем бездельник, тратящий деньги на марки.

Словом, два года я провел на Ломбард-стрит. Писал я по ночам в своей единственной комнате. Тяжелое было время, и принесло оно столько отказов, что я мог бы оклеить ими просторный зал. Спасибо и на том, что были среди них живописные. Скажем, «Тит-Битс» посылал изображение редакции в приятных зеленых тонах. Но красота отказов быстротечна. Они приедаются. Одного вполне хватает.

Многим новичкам мешает то, что писать они не умеют. Я не был исключением. Быть может, издатели той поры получали что-нибудь похуже, но навряд ли. Тогда я себя жалел, теперь жалею редакторов. Какая тоска прийти на службу промозглым февральским утром (в башмаке — гвоздь, брюки вымокли) и увидеть кипу ранних Вудхаузов, в довершение бед — написанных от руки.

Герберт Уэллс пишет, что в начале пути на него повлияла книга Барри «Когда ты одинок». Повлияла она и на меня. Говорилось в ней о писателях и журналистах, причем автор советовал писать то, что нравится издателям, а не тебе. Решив, что в этом — тайна успеха, я всячески избегал юмора, поскольку в редакциях, судя по журналам, любят чувствительность и слезливость. Однако меня отвергали. Худо-бедно шли подписи под рисунками в самой желтой прессе.

«На балу слуг.

Графиня (танцуя с дворецким). Больше не могу, Уилберфорс. Я совсем умаялась.

Дворецкий. О, нет, миледи! Мне намного труднее».

За это я получал 1 шиллинг, а надо бы, думаю, пенсов на шесть больше.

Как ни странно, несмотря на отказы, я был уверен в себе. Я знал, что пишу прекрасно. Сомнения вкрались позже. Теперь я робею, смущаюсь и завидую авторам, которые цедят слова уголком губ. Словом, веду себя как мой фокстерьер, когда он приносит в столовую подпорченную кость.

«Как, годится? — спрашивает он, искательно на меня глядя. — Примете или скажете, что старый Билл промахнулся?»

Вообще-то все его кости одинаковы, и бояться ему нечего, но, кончив книгу, я чувствую то же самое. Это хорошо. Держит в форме. Переписываешь каждую фразу десять раз, если не двадцать. Должно быть, мои творения — не из тех, за которые знаток заплатит полфунта; но я над ними работаю. Когда, в свое время, Харон поведет меня через Стикс, а все будут говорить, какой я плохой писатель, надеюсь, хоть кто-то пискнет: «Он старался».

В 1901–1902 годах успех мой был так ничтожен, что стоило заняться, к примеру, собиранием билетов. Но если писатель не сдается, что-нибудь да происходит. Полтора года я писал как проклятый, позволяя себе раз в неделю сходить в ресторан «Трокадеро» (полкроны и шесть пенсов на чай), и вдруг кто-то стал издавать журнал для школьников с приложением «Капитан». Появился рынок сбыта для того, что я умел делать. Журнал платил 10 ш. 6 п. за очерк, «Капитан» — целых три фунта за рассказ. Поскольку я время от времени получал гинею-другую за подписи, я счел себя богатым, и настолько, что решил покинуть банк, тем более, что меня должны были вот-вот перевести на Восток.

Лондонское отделение Гонконгского и Шанхайского банка было детским садиком, где клерки обучались делу. Года через два их посылали в Бомбей, Бангкок, Батавию и прочие места. Это и называлось «перевести на Восток». Насколько я понял, там, на месте, вы немедленно становились начальником, а себя в этой роли представить не пытался. Я не мог бы править и курятником.

А как же Искусство? Я смутно помнил, что кто-то с успехом пишет о дальних землях, но это меня не привлекало. Моя стезя, думал я, — добрые старые английские повести, любезные журналам, о богатых девицах, которые, спасаясь от корыстных поклонников, бегут на Рождество в заснеженные усадьбы, и очерки для «Тит-Битс», и рассказы для «Капитана». Справлюсь я с ними в Сингапуре или Сурабайе, учитывая, ко всему прочему, стоимость конвертов?

Нет, не справлюсь, думал я, и мечтал об уходе. Но тут вмешалось Провидение.

Сейчас я вам расскажу о новом гроссбухе.

Каждый писатель знает, как трудно надписать книгу. Кажется, Джордж Элиот горевала в час слабости:

«Дорогой дневник, мне конец! Не могу вынести поклонников моего творчества. Писать книги не трудно, […] трудно их надписывать. «Умоляю! — взывает кто-нибудь. — Не только подпись, хоть два слова, что-нибудь умное». Если бы их посадили в тюрьму, а она еще и сгорела, я бы смеялась до упада…»

Жалуется и Ричард Пауэл, автор детективов. «Меня пот прошибает, — пишет он в последнем номере «Американ Райтер», — когда ко мне подходят с моей книгой в руках».

Я с ними согласен. Пишешь — и слова льются, словно сироп; увидишь, как крадется к тебе льстивая дама — и мозги мои заменяет цветная капуста. Быть может, кто-то способен создать с размаху что-нибудь умное, но я не из их числа. Предупредите хотя бы за месяц, и то ничего не гарантирую.

Иногда спасает ловкость рук. Если я не печатаю, я пользуюсь особой ручкой, которая не требует промокашки. Чернила, или иные субстанции, засыхают на лету. Можно быстро черкнуть «Вашвудхауз» и поскорей закрыть книгу, уповая на то, что у просительницы хватит совести не заглядывать под обложку при мне. Увы, это бывает редко. Девять раз из десяти дама открывает томик, как дворецкий устрицу, жалобно смотрит на меня, неловко молчит, потом стонет: «Я просила что-нибудь умное! ». [35] Простите, ради всего святого, одну сноску я дам. С недавних пор я пишу: / Вам нравится моя мура? / Ура, ура, ура, ура! / Иногда — проходит, иногда — нет.

Только один раз я написал что-то умное на первой странице. Пришел новый гроссбух, его препоручили мне. Титульный лист был белый и глянцевитый. Я смотрел на него, и в моем мозгу, словно пух чертополоха, реяла мысль о том, чтобы описать посмешнее празднества в честь нового приобретения. Что ж, я приступил к делу.

Творение мое, как бы теперь сказали, вышло первый сорт. С тех пор минуло 55 лет, а оно живет в моей памяти. («Он вынул бриллиантовую булавку из галстука, улыбнулся и воткнул обратно».) Это — так, пустяки, было там кое-что получше. В общем, чудо, а не творение. Откинувшись на спинку стула, я сиял, как Диккенс, только что окончивший «Пикквика».