Пэлем Вудхауз - Том 17. Джимми Питт и другие

— Пардон, — говорит агент, — мода, мода. Теперь пошла география. К примеру, Рамон Бильбао.

Так Энджел становится Рамоном, и все идет хорошо. Правда, через месяц-другой в моду входят имена попроще, скажем — Гарри Смит или Томас Уильяме, и наш актер становится Диком Брауном. Но тут опять вступает агент.

— Понимаете, — говорит он, — нужно что-нибудь поэтичное.

— Какое?

— По-э-тич-ное.

— Энджел Роз не подойдет?

— Блеск!

Однако я говорил о моем имени. Я подписывался П.Г. Вудхауз, хотя американский автор без трех наименований ходит практически голым. Царили Ричард Харфинг Дэвис, Чарлз Фрэнсис Кау, Норман Рейли Рейн, Мэри Роберт Райнхарт, Кларенс Боддинтон Келланд, Орисон Смит Морден (я не шучу). А тут какие-то буковки!

Чего же мне ждать? В приличном журнале я выглядел бы как субъект в свитере на приличном балу.

Часто бывает, что озарение не унимается. Об Америке я знал мало, а вот об Англии знал — и про усадьбы, и про графов, и про дворецких, и про младших сыновей. В детстве (Вустершир), в юности (Шропшир) я встречал их сотнями, и мне пришло в голову, что читатель с удовольствием о них почитает.

Сюжет был готов, и через два дня я вывел на чистом листе:

Пэлем Грэнвил Вудхауз

Что-нибудь этакое

Да, я попал в яблочко. Мне просто не верилось, что все эти годы, словно дурак-индеец, я швырялся жемчужинами. Какое сочетание! Не хуже, чем Гарри Леон Уилсон, Дэвид Грэм Фил-липс, Артур Сомерс Рош или там Хью Макнэр Калер.

Если меня честно спросят, нравится ли мне имя «Пэлем Грэнвил Вудхауз», я отвечу: «Нет». Да и с чего бы? Назвали меня в честь крестного, а подарил он серебряную чашечку, которую я потерял в 1897 году. Родился я в пору, когда над детьми буквально издевались у купели. Моих братьев назвали Филипом Певерилом, Эрнестом Армином и Ланселотом Диком, так что мне еще повезло, все же я не Гиацинт и не Принц Альберт.

Как бы то ни было, судьба моя изменилась. «Сатердей Ивнинг Пост» купил роман за 3500 долларов. Так началась Бландингская сага, где действуют Кларенс, девятый граф Эмсвортский, его свинья Императрица, его сын Фредди и его дворецкий Бидж, о которых я столько писал. [37] …о которых я столько писал — сагу о свинье П.Г. В. писал 60 лет (1915–1975) и умер над незаконченным романом «Закат в Бландинге».

Не слишком ли много, скажут ворчуны, равно как и угрюмцы? Они видят, что хроники мои плодятся, как зайцы, и им это противно. Только что один критик, чьим именем я не буду марать ленту для машинки, обвинил меня в том, что я все время пишу об английских пэрах. Особенно ему претит моя тяга к графам.

Да, подсчитав, я заметил, что за годы творчества я описал их немало; но не так уж легка их жизнь. Хорошо, одни — сыновья, но другие поначалу вынуждены пропускать за обедом вице-канцлеров герцогства Ланкастерского и т. п., и т. д. Всякий автор рад и горд написать о человеке, который карабкался с самого низа, пока не смог вешать графскую корону на вешалку под лестницей.

Графы вообще очень картинны. Баронетов вечно убивают, а вот графы славятся пристойностью. В романах они почти не грешат, если вы перетерпите легкую надменность и склонность к густым, да еще нахмуренным бровям. Что до реальной жизни, я не припомню ни единого графа, чье сердце не так чисто, как у жителей Ист-Энда. Я поверю среднему графу не меньше, чем певцу (бас). Мало того, иногда я усомнюсь в обладателе низкого голоса.

Ничего не скажешь, они хороши. Я подумаю дважды, прежде чем довериться тенору, чей голос напоминает посвист газа из трубы, да и баритон — не подарок, а вот если звук идет прямо из ступней, ясно, что сердце — на месте. Всякий, кто слышал, как священник поет на сельском концерте «Старик-река», знает, что душа его — в верных руках.

Мне кажется, басов стало меньше. Во всяком случае, они редко поют одни; обычно они подвывают тенору, который разливается соловьем. Раньше было не так. Когда я был мал, ни один концерт не обходился без арии: «О как глубок мой сон!» (Преп. Хьюберт Ваулз.)

Если же вы шли в мюзик-холл, вас ждали там корпулентные создания в мешковатых фраках и с бриллиантовой булавкой, которые строго и решительно глядели в зал, сунув руку в прорезь жилета.

Вы знали, что это — не фокусник (где аксессуары?) и не ассистентка в розовом трико. Знали вы и то, что он не предложит вам скетч. Да что там, загадок не было. Он — бас, а значит — поет песни такого рода:

И где же он? Что там, где священник, доходящий буквально до погреба при словах: «Глубо-о-окий со-о-он».

Обусловлено это, на мой взгляд, опасностями производства. Когда бас замечает вечер за вечером, что воротничок врезается в подбородок, и, не дай Господь, кровь течет из носа, он падает духом. «Наверное, — думает он, — есть менее опасные ремесла», и переходит к карточным фокусам или к имитациям, которые всем так знакомы. А чаще всего — вот, пожалуйста, — он в полной безопасности выводит жидким фальцетом пресловутые «Деревья».

Недавно меня глубоко тронула такая заметка:

«Монтгомери, Алабама. Орвил П. Грэй, двадцатисемилетний бас, отбывающий срок в тюрьме, смело сказал надзирателю, что не собирается портить свой квартет».

Скажет так тенор? А баритон? Да ни в жизни! Тут нужен человек, который спустится в подпол и легко вынырнет вверх:

Попробуйте это исполнить, забыв о себе!

Но вернемся к графам (у многих из них, я думаю, именно бас). Как я уже говорил, люди они хорошие, не только в жизни, но и в книге. Без них английская словесность была бы намного беднее. Шекспир просто пропал бы. Каждый драматург знает, как трудно увести людей со сцены. У эвонского барда этих проблем не было. Графы буквально кишели, а он и горя не знал. Возьмем, к примеру, строки:

(Все выходят. Рога действительно трубят.)

— Видал? — говаривал Шекспир Бербеджу, и Бербедж соглашался, что заработок — легкий.

Одного я не понимаю, и никого не спрашиваю, чтобы не выдать невежества: почему один — граф…ский, а другой — просто Смит. Быть может (а может и не быть), что…ские выше прочих, вроде немецких «von». Представим, что на приеме графа Кройдонского знакомят с графом Стрэндом.

Хозяин говорит: «А, Перси! Разреши тебе представить…», и бежит к другим. Гости согласны в том, что он совсем свихнулся, но вдруг кто-то спрашивает: