Пэлем Вудхауз - Том 17. Джимми Питт и другие

Вроде бы приятно. Конечно, творец выше хулы и хвалы, но хорошо узнать, что кто-то тебя читает. Мало того — при всей моей духовности меня радует мысль о том, что такой пылкий поклонник не поскупится на книги, выходящие в следующем месяце, а то купит и штук пять для подарков. (Пять? А может, десять? Нет, не будем зарываться.) С одного экземпляра мне перепадет чуть больше 52 центов, с пяти — 2 д. 62 ц. На эту сумму можно купить горы табака.

Но чу! Он еще говорит.

— …просто не мог удержаться. Сколько народу вас читает! Наверное, и доходы немалые.

— Ну, как сказать…

— Не скромничайте, дорогуша, вы их заслужили. Может, миллиончик набежал, хе-хе? Да, кстати. Нашему храму как раз нужны добровольные даяния…

Теоретически этого можно избежать, если тебя нет в книге. Справочное бюро частных телефонов не дает.

— Прости-те, не даем, — говорит оно, умиротворяя страдающее разбитое сердце.

Но один человек, чьей фамилии нет в книге, сообщил мне, что он сам дает свой номер кому попало, те дают другим, и так далее. Лично его телефон, как выяснилось, знают 23 ненужные девицы, 56 — исключительно противных, бывший партнер, плохой массажист, три обойщика, предлагающих заняться его диваном, и неопознанный алкоголик, звонящий в интервале от трех до четырех часов ночи.

Другой источник печалей — нью-йоркский таксист.

Не судите о нем по лондонскому. Во-первых, судя по карточке на ветровом стекле, фамилия его Ростопчин или, скажем, Пшебышевский. Во-вторых, он игрив и оживлен, как нимфа. Да, бывает, проворчит что-нибудь, но вообще — просто клоун. Острит и шутит, а ты слушай, ведь перегородки здесь нет.

Некоторые винят в этом газетчиков, упорно распространяющих миф о шофере-весельчаке. Если так, они сделали дурное дело. У нас, пассажиров, одно утешение — на сцене или на арене тебе еще дали бы зонтиком по голове.

Мне удалось оборвать поток шуток только один раз.

— Англичанин, э? — начал клоун. — Вот, как сейчас помню…

— Что говорить! — вздохнул я. — Нас, англичан, интересуют только лисья охота и рыбная ловля.

Он охнул, нависло молчание. К концу поездки мое лучшее «я» очнулось и дало ему лишних 50 центов, но его мрачный взор не просветлел. Отъезжал он, опустив голову, словно ранили его самые нежные чувства.

Ободрись, Ростопчин! Не грусти, Пшебышевский! Явится другой англичанин, ты скажешь ему:

— Англичанин, э! Как сейчас помню…

И не замолкнешь до тех минут, когда зашуршат деньги.

Однако хуже всего — Ростопчина, Пшебышевского, преподобного Сирила Твомбли — хуже всего, повторю, нью-йоркские голуби. Почти сразу мы замечаем, что их слишком много. Да, много и пуэрториканцев, но голуби как-то заметней. Так и тянет их перестрелять.

Если этого не сделать, будет плохо. По всей Америке есть рестораны «Говард Джонсон», принадлежащие мистеру Говарду Джонсону. Один из них распложен на Бродвее, 245. Вчера посетители заметили, что некий голубь занялся витриной, где стояли открытые коробки с орехами разных сортов. Вкус у него был тонкий, прихотливый. Проглотив фисташку, он переходил к пекану, потом — к кешью, и так далее. Длилось это минут двадцать и продлилось бы значительно дольше, если бы мистер Мельцер, возглавлявший отдел орехов и сластей, не подкрался к птице сзади и не накрыл ее полотенцем. Потом он вынес ее, выпустил, и она улетела, мечтая выпить соды в ближайшей аптеке.

— Целых три часа я чистил витрину, — сказал мистер Мельцер. — За шесть лет беспорочной службы мне впервые попался пернатый клиент. Надо ли говорить, что он не заплатил по счету?

Насколько я понимаю, это — лишь начало. Если как можно скорей не поставить птичек на место (лучше всего перестрелять), посетители ресторанов обнаружат, что все места заняты.

Поймите меня правильно, я голубей люблю. Дома, в Ремзембурге, мы дружим. Они летают по саду, присаживаясь пусть не на древний вяз, но все-таки на клен, который я недавно купил у одного детского учреждения. Голубь опасен в городе, не в деревне. У входа в Центральный парк их собирается не меньше тысячи, и все они, кривя клюв, издеваются над прохожими. Мало того, их надо еще кормить!

Я хотел уклониться, но это невозможно, нервы не выдержат. Тем ли, иным ли способом голуби тебя допекут. Они воркуют на окне в пять часов утра, застят свет, тычутся вам в лицо, клюют вам ноги… Нет, не могу. Я человек мирный.

Пока мы не уехали из города, положение было такое: в поте лица я зарабатывал хлеб и скармливал его не жене, не пекинесам, не гостям, а прожорливым птицам, которые когтем не шевельнули, чтобы обеспечить себе пропитание.

Что там, они неблагодарны. Дайте голубю хлеба, и он даже не кивнет, вид у него какой-то недовольный.

— Хлеб! — говорит он собратьям, неприятно ухмыляясь. — Нет, вы подумайте! Орехов им жалко. Вообще, этот Вудхауз… Знаете, как его прозвали? Скупердяй, да, да. Это ему даром не пройдет.

— Подадим иск? — спрашивает другой голубь.

— Пока не стоит, — говорит первый, — подождем, посмотрим…

Если бы я не укрылся в Ремзембурге, они бы перестали ждать.

Недавно я читал в газете, что жители Вашингтона надеются отогнать голубей от Казначейства, проведя в места их сборов провода и пустив ток. Их (голубей) стукнет два-три раза и они уберутся. Представляю, как посмеялась бы вышеупомянутая шайка. Ах, любезный Парсон, ничего не выйдет. Вы — мечтатель, утопист. Что-что, но это я знаю, против голубей средства нет.

Вот так-то.

Что там еще, Уинклер? Телевидение? Кино? Каждодневные изменения? Давайте, начнем с них, чтобы поскорей разделаться.

Когда вам 75, все — не совсем так, как было на четвертом десятке. Например, таксисты стали только добрей ко мне, пешеходу. Раньше, чуть не переехав меня, они кричали: «Смотри, куда идешь!» Теперь мягко замечают: «Поосторожней, дедуля». Бежит время, Уинклер. Вот они, серебряные нити среди золотых волос.

Что еще изменилось? Налоги. Вроде бы теперь потруднее. Помню, напишешь рассказ и сходишь в ресторан, а сейчас хватает только на сэндвич с ветчиной. Должно быть, налоги нужны, но не до такой же степени.

Книги тоже не те. Я все меньше и меньше понимаю современные романы. Всю эту искренность, как ее там, всю эту бесстрашную лексику. Часто думаешь, что для словесности настал черный день, когда в общественных туалетах покрасили стены краской, на которой ничего не напишешь. Сотни молодых литераторов (lite rateurs) волей-неволей обратились к бумаге, и теперь все это выходит в твердой обложке, по 12 д. 6 даймов.

Даже чистые духом авторы уже не те. Скажем, у них странные представления о возрасте. «Человек под пятьдесят, но еще способный пройти из угла в угол», — пишут они, или: «Сквайру было сорок шесть лет, но он легко носил их бремя». Лично я в 75 достиг того, что, завидев героя под семьдесят, говорю: «А, будет любовная линия…».