Евдокия Нагродская - Обольщение. Гнев Диониса

– Нет, нет! Ради бога, не уходите, мы так счастливы видеть вас, – говорит Старк.

– Не можем же мы оставаться в таких костюмах при дамах! – с отчаянием бормочет Сидоренко.

– Вам, Виктор Петрович, разрешается подпоясаться, а г-н Старк и так хоть на бал в своих белых туфельках и голубых носочках! Разрешается еще привести в порядок ваши декольте, – решительно объявляет Женя.

– Позвольте надеть хоть галстук! – просит Старк. – Нельзя же быть при дамах таким чучелом.

– Чучела, молодой человек, женского рода, а чучело среднего… Милостивые государи и милостивые государыни, посмотрите на этого мужчину! В нем кокетства хватить на десять женщин и на нашу Таточку даже. Он прекрасно знает, что он очарователен, что голубой цвет ему чрезвычайно к лицу, но он… Ах вы! – прибавляет она, махнув рукой.

Я ужасно благодарна Жене за ее болтовню: она дает мне время оправиться.

Сидоренко не знает, чем нас угостить и где посадить. Он вбегает в дом, тормошит своего слугу – неподвижного, сонного турка.

На столе появляются крюшон, фрукты, печенье.

Старк срезает для нас цветы и тихо, чуть слышно, произносит, кладя мне на колени несколько полураспустившихся чайных роз:

– Они тоже бледны от страсти.

А ведь это красиво. Вся его любовь красива. Отчего я так поверила сразу в эту любовь? Отчего я ни минуты не думала, что он лжет и притворяется? Я, такая недоверчивая в этом отношении, поверила, поверила в эту красивую любовь. Сейчас я боюсь только одного – чтобы не выдать себя, я стараюсь не смотреть на него. Он так сегодня красив.

Прости меня, голубчик Сидоренко, если я так глупо кокетничаю с тобой, стараясь скрыть, как понемногу моя страсть одолевает меня. Я шумно весела, в моем веселье слезы, но Сидоренко их не замечает, он совсем растаял и все встряхивает кудрями.

Женя, наевшись всего, что только было на столе, вспоминает свой план извести Виктора Петровича, напускает на себя томность, но не выдерживает, взглядывает на меня, и мы обе хохочем.

– Я вас не видал давно такой оживленной, Татьяна Александровна, – говорит Сидоренко. – Последнее время вы задумчивы и сердиты.

– Это вам показалось, вы плохо смотрели.

– Вряд ли. У вас такое выразительное лицо, что по нему можно читать, как в открытой книге…

Мне делается страшно смешно, и я едва удерживаюсь.

– Что же вы прочли в этой книге?

– Хотите лучше я скажу, что я хотел бы прочесть в этой хорошей, умной книге…

Голова Жени просовывается между нами:

– Вы секреты говорите? – спрашивает она.

Ея рожица так мила в своей лукавой наивности, что я невольно целую ее розовую щечку.

Глупый ты, глупый, Виктор Петрович, неужели у тебя нет глаз, что за прелестное создание здесь, рядом с тобой, а тебе хочется читать книгу, которая написана на совсем чуждом тебе языке.

Женя не отступает от своего плана. Едва Сидоренко хочет говорить со мной наедине, как она тут как тут и ввязывается в разговор. Он начинает беситься. Женя торжествует.

Старк очень мало говорит. Он сидит, облокотившись на ручку кресла и подперев рукой подбородок, и смотрит куда-то вдаль. Рисуется или нет? Как красива эта поза.

Зачем я ему так сразу поверила? А потому что мне безразлично, правда это или ложь. Разве это меняет дело?

Вбегает Кинто – лягавый пес Сидоренко. Женя начинает возиться с собакой, забыв о ее хозяине.

– Татьяна Александровна! Мне очень нужно поговорить с вами, – Сидоренко наклоняется ко мне через спинку кресла, – и об очень важном для меня деле.

– Говорите.

– Не здесь, я не хочу, чтобы нам мешали, позвольте мне прийти завтра вечером к вам.

Он взволнован. Я сразу понимаю, в чем дело, и хочу сказать, что это напрасно, что не надо, но это выйдет длинный разговор, пусть завтра.

А теперь я хочу смотреть на эти глаза, полузакрытые густыми ресницами, такие грустные-грустные, на эти нахмуренные бархатные брови. На всю эту грациозную фигуру, сидящую на другом конце площадки.

Я киваю, только бы Сидоренко отвязался от меня теперь, но Виктор Петрович хочет еще что-то сказать мне. Женя, вспомнив свою обязанность, является и тащит его в комнаты смотреть какую-то сванетскую скрипку.

Я тоже поднимаюсь, но Старк, не меняя позы, говорит:

– Не уходите, я не буду ничего говорить, я даже не буду смотреть на вас. Неужели вам трудно сделать для меня такую малость… Я завтра уезжаю, дайте мне несколько минуть побыть около вас.

Мое сердце мучительно сжимается.

«Смотри, смотри, – думаю я, – смотри в последний раз. Это все так красиво, так ярко, а ты не смеешь пережить этого. Тебе жаль, скряга, заплатить за это разбитой жизнью. Ты боишься за себя, тебе надо что-то на каменном фундаменте, а бабочку с блестящими крыльями ты упустишь… В последний раз… Так дай наглядеться на тебя! Вот ты не смотришь на меня, а если бы ты взглянул… В груди моей все дрожит – все рвется к тебе, но мне нельзя, нельзя…»

Он делает движение, словно желая потянуться, сбросить какую-то тяжесть. Это движение охватывает меня какой-то негой, красный туман застилает все. Я вскакиваю, протягиваю руки и кричу:

– Я не могу! Милый, я больше не могу!

Я слабо отдаю себе отчет, как я бегу в дом, падаю на руки Жени и будто во сне твержу:

– Домой, скорей домой, у меня солнечный удар!

Вчера перепуганная Женя привезла меня домой полумертвую. Все поверили солнечному удару, даже доктор, который прочел мне нотацию о том, как опасно пить крюшон в жару.

Сидоренко и Старк приходили вечером узнать о моем здоровье. Им сказали, что все благополучно и я, наверное, встану завтра.

Я встала, но не выйду из своей комнаты, пока он не уедет.

Я написала телеграмму Илье. Я умоляла его приехать немедленно. Я разнемоглась и не могу переносить жары. Я ее сама отнесла на телеграф. Темно – никто меня не видел. Мне стало легче – я хороню свою грезу.

Тихонько пробираюсь домой. У нас сидит Сидоренко.

Он, верно, дожидается, не выйду ли я из своей комнаты, но он не дождется.

Я иду тихонько и хочу незаметно проскользнуть в сад через заднюю калитку.

От забора отделяется фигура.

Старк!.. Я отшатываюсь, сил у меня нет, я протягиваю руки, точно стараясь защитить себя от удара, и хриплю:

– Ради бога, ради всего для вас святого, не подходите ко мне!

– Милая, – говорит он, – чего ты боишься? – Я хочу доказать тебе, что люблю тебя. Моя страсть сильна, но моя любовь еще сильнее. Любовь моя нежная, преданная, верная. Брось все – пойдем со мной. Я буду жить только для твоего счастья.

– Нет, нет! Поймите, что у меня к вам одна страсть – любви нет. Я люблю другого, – говорю я с сухим рыданием. – Я прошу у вас жалости, наконец! Вы поняли, что можете меня заставить броситься за вами, очертя голову. Хотите, чтобы потом всю жизнь я презирала себя. Вы хотите воспользоваться минутой моей слабости, моей болезни… О нет! Тысячу раз нет!