Николай Лесков - Некуда

– Я ничего не делаю, Лизавета Егоровна, без причины. Дело это, как вы его называете, выходит вовсе не дело. По милости всякого шутовства и лжи оно сделалось общим посмешищем.

– Так спасайте его!

Райнер опять пожал плечами и сказал:

– Испорченного вконец нельзя исправить, Лизавета Егоровна. Я вам говорю, что при внутренней безладице всего, что у вас делается, вас преследует всеобщая насмешка. Это погибель.

– Ничтожная людская насмешка!

– Насмешка не ничтожна, если она основательна.

– Мне кажется, что все это родится в вашем воображении, – сказала, постояв молча, Лиза.

– Нет, к несчастию, не в моем воображении. Вы, Лизавета Егоровна, далеко не знаете всего, что очень многим давно известно.

– Что же, по-вашему, нужно делать? – спросила Лиза опять после долгой паузы.

– Я не знаю. Если есть средства начинать снова на иных, простых началах, так начинать. – Когда я говорил с вами больной, я именно это разумел.

– Ну, начинайте.

– Средств нет, Лизавета Егоровна. Нужны люди и нужны деньги, а у нас ни того, ни другого.

– Так кликом земля русская и сошлась для нас!

– Мы, Лизавета Егоровна, русской земли не знаем, и она нас не знает. Может быть, на ней есть и всякие люди, да с нами нет таких, какие нам нужны.

– Вы же сами признаете искренность за нашими женщинами.

– Да средств, средств нет, Лизавета Егоровна! Ничего начинать вновь при таких обстоятельствах невозможно.

– И вы решились все оставить?

– Не я, а само дело показывает вам, что вы должны его оставить.

– И жить по-старому?

– И эту историю тянуть дальше невозможно. Все это неминуемо должно будет рассыпаться само собою при таких учредителях.

– Ну, идите же к нам: ваше участие в деле может его поправить.

– Не может, не может, Лизавета Егоровна, и я не желаю вмешиваться ни во что.

– Пусть все погибнет?

– Пусть погибнет, и чем скорее, тем лучше.

– Это говорите вы, Райнер!

– Я, Райнер.

– Социалист!

– Я, социалист Райнер, я, Лизавета Егоровна, от всей души желаю, чтобы так или иначе скорее уничтожилась жалкая смешная попытка, профанирующая учение, в которое я верю. Я, социалист Райнер, буду рад, когда в Петербурге не будет ДомаСогласия . Я благословлю тот час, когда эта безобразная, эгоистичная и безнравственная куча самозванцев разойдется и не станет мотаться на людских глазах.

Лиза стояла молча.

– Поймите же, Лизавета Егоровна, что я не могу, я не в силах видеть этих ничтожных людей, этих самозванцев, по милости которых в человеческом обществе бесчестятся и предаются позору и посмеянию принципы, в которых я вырос и за которые готов сто раз отдать всю свою кровь по капле.

– Понимаю, – тихо и презрительно произнесла Лиза.

Оба они стояли молча у окна пустой залы Вязмитиновых.

– Вы сами скоро убедитесь, – начал Райнер, – что…

– Все социалисты вздор и чепуха, – подсказала Лиза.

– Зачем же подсказывать не то, что человек хотел сказать?

– Что же? Вы человек, которому я верила, с которым мы во всем согласились, с которым… даже думала никогда не расставаться…

– Позвольте: из-за чего же нам расставаться?

– И вы вот что нашли! Трусить, идти на попятный двор и, наконец, желать всякого зла социализму – перебила его Лиза.

– Не социализму, а… вздорам, которые во имя его затеяны пустыми людьми.

– Где же ваше снисхождение к людям? Где же то всепрощение, о котором вы так красно говорили?

– Вы злоупотребляете словами, Лизавета Егоровна, – отвечал, покраснев, Райнер.

– А вы делаете еще хуже. Вы злоупотребляете…

– Чем-с?

– Доверием.

Райнер вспыхнул и тотчас же побледнел как полотно.

– И это человек, которому… на котором… с которым я думала…

– Но бога ради: ведь вы же видите, что ничего нельзя делать! – воскликнул Райнер.

– Тому, у кого коротка воля и кто мало дорожит доверием к своим словам.

Райнер хотел что-то отвечать, но слово застряло у него в горле.

– А как красно вы умели рассказывать! – продолжала Лиза. – Трудно было думать, что у вас меньше решимости и мужества, чем у Белоярцева.

– Вы пользуетесь правами вашего пола, – отвечал, весь дрожа, Райнер. – Вы меня нестерпимо обижаете, с тем чтобы возбудить во мне ложную гордость и заставить действовать против моих убеждений. Этого еще никому не удавалось.

В ответ на эту тираду Лиза сделала несколько шагов на середину комнаты и, окинув Райнера уничтожающим взглядом, тихо выговорила:

– Безысходных положений нет, monsieur Райнер.

Через четверть часа она уехала от Вязмитиновой, не простясь с Райнером, который оставался неподвижно у того окна, у которого происходил разговор.

– Что тут у вас было? – спрашивала Райнера Евгения Петровна, удивленная внезапным отъездом Лизы.

Райнер уклончиво отделался от ответа и уехал домой.

– Ну что, Бахарева? – встретили Лизу вопросом женщины ДомаСогласия .

– Райнер не будет жить с нами.

– Отчего же это? – осведомился баском Белоярцев. – Манерничает! Ну, я к нему схожу завтра.

– Да, сходите теперь; покланяйтесь хорошенько: это и идет к вам, – ответила Лиза.

Три дня, непосредственно следовавшие за этим разговором, имеют большое право на наше внимание.

В течение этих трех дней Райнер не видался с Лизою. Каждый вечер он приходил к Женни часом ранее обыкновенного и при первых приветствиях очень внимательно прислушивался, не отзовется ли из спальни хозяйки другой знакомый голос, не покажется ли в дверях Лизина фигура. Лизы не было. Она не только не выезжала из дома, но даже не выходила из своей комнаты и ни с кем не говорила. В эти же дни Николай Степанович Вязмитинов получил командировку, взял подорожную и собирался через несколько дней уехать месяца на два из Петербурга, и, наконец, в один из этих дней Красин обронил на улице свой бумажник, о котором очень сожалел, но не хотел объявить ни в газетах, ни в квартале и даже вдруг вовсе перестал говорить о нем.

Вечером последнего из этих трех дней Женни сидела у печки, топившейся в ее спальне. На коленях она держала младшего своего ребенка и, шутя, говорила ему, как он будет жить и расти. Няня Абрамовна сидела на кресле и сладко позевывала.

– Будем красавицы, умницы, добрые, будут нас любить, много, много будут нас любить, – говорила Евгения Петровна с расстановкой, заставляя ребенка ласкать самого себя по щечкам собственными ручонками.

– Гадай, гадай, дитятко, – произнесла в ответ ей старуха.

– Да уж угадаем, уж угадаем, – шутила Женни, целуя девочку.

– А на мой згад, как фараон-царь мальчиков побивал, так теперь следует выдать закон, чтоб побивали девочек.

– За что это нас убивать? за что убивать нас? – относилась Женни к ребенку.