Николай Лесков - Некуда

Старуха вошла в спальню, строгая и суровая.

– Няня! – позвала ее Евгения Петровна.

– Ну!

Евгения Петровна заплакала.

– Перестань, – сказала старуха.

– Ты… не думай, няня… Я клянусь тебе детьми, отцом клянусь, я ничего…

– Ложись, говорю тебе. Будто я не знаю, что ли, глупая ты!

Старуха поправила лампаду, вздохнула и пошла в свою комнату.

Райнера не стало в Петербурге.

Четвертые сутки Лизе не удалось просидеть в своей комнате.

Белоярцев в этот день не обедал дома и прискакал только в шесть часов. Он вошел, придавая своему лицу самый встревоженный и озабоченный вид.

– Все дома? – спросил он, пробегая в свою комнату.

– Все, – лениво ответила Бертольди.

– А Бахарева? – спросил он, снова выбежав в залу.

– Она в своей комнате.

– Зовите ее скорее сюда. У нас сегодня непременно будет полиция.

– Полиция! – воскликнуло разом несколько голосов.

– Да, да, да, уж когда я говорю, так это так. Сегодня ночью арестовали Райнера; квартира его опечатана, и все бумаги взяты.

Бертольди бросилась с этой новостью к Лизе.

– Нужно все сжечь, все, что может указать на наши сношения с Райнером, – говорил Белоярцев, оглядываясь на все стороны и соображая, что бы такое начать жечь.

Вошла Лиза. Она была бледна и едва держалась на ногах. Ее словно расшибло известие об аресте Райнера.

– У вас, Лизавета Егоровна, могут быть письма Райнера? – отнесся к ней Белоярцев.

– Есть, – отвечала Лиза.

– Их нужно немедленно уничтожить.

– Все пустые, обыкновенные письма: они не имеют никакого политического значения.

– Все-таки их нужно уничтожить: они могут служить указанием на его связь с нами.

Лиза встала и через пять минут возвратилась с пачкою записок.

– Сжигайте, – сказала она, положив их на стол.

Белоярцев развязал пачку и начал кидать письма по одному в пылающий камин.

Лиза молча глядела на вспыхивающую и берущуюся черным пеплом бумагу. В душе ее происходила ужасная мука. «Всех ты разогнала и растеряла», – шептало ей чувство, болезненно сжимавшее ее сердце.

– У вас еще есть что-нибудь? – осведомился Белоярцев.

– Ничего, – отвечала Лиза, и то же чувство опять словно с хохотом давнуло ее сердце и сказало: «да, у тебя больше нет ничего».

– Что же еще жечь? Давайте, чту жечь? – добивался Белоярцев.

Ступина принесла и бросила какие-то два письма, Каверина кинула в огонь свой давний дневник, Прорвич – составленный им лет шесть тому назад проект демократической республики, умещавшийся всего на шести писанных страничках. Одна Бертольди нашла у себя очень много материала, подлежащего сожжению. Она беспрестанно подносила Белоярцеву целые кипы и с торжеством говорила:

– Жгите.

Но, наконец, и ее запас горючего вещества иссяк.

– Давайте же? – спрашивал Белоярцев.

– Все, – ответила Бертольди.

Белоярцев встал и пошел в свою комнату. Долго он там возился и, наконец, вынес оттуда огромную груду бумаг. Бросив все это в камин, он раскопал кочережкою пепел и сказал:

– Ну, теперь милости просим.

Женщины сидели молча в весьма неприятном раздумье; скука была страшная.

– Да, – начал Белоярцев, – пока пожалуют дорогие гости, нам нужно условиться, что говорить. Надо сказать, что все мы родственники, и говорить это в одно слово. Вы, mademoiselle Бертольди, скажите, что вы жена Прорвича.

– Отлично, – отозвалась Бертольди.

– Вы назовитесь хоть моею женою, – продолжал он, относясь к Ступиной, – а вы, Лизавета Егоровна, скажите, что вы моя сестра.

– К чему же это?

– Так, чтобы замаскировать нашу ассоциацию.

– Это очень плохая маска: никто не поверит такой басне.

– Отчего же-с?

– Оттого, что если полиция идет, так уж она знает, куда идет, и, наконец, вместе жить и чужим людям никому не запрещено.

– Ну ведь вот то-то и есть, что с вами не сговоришь. Отчего ж я думаю иначе? Верно уж я имею свои основания, – заговорил Белоярцев, позволивший себе по поводу экстренного случая и с Лизою беседовать в своем любимом тоне.

Лиза ничего ему не ответила. Не до него ей было.

– И опять, надо знать, как держать себя, – начал Белоярцев. – Надо держать себя с достоинством, но без выходок, вежливо, надо лавировать.

– А пока они придут, надо сидеть вместе или можно ложиться? – спросила Бертольди.

Белоярцев походил молча и отвечал, что надо посидеть.

– Может быть, разойтись по своим комнатам?

– Зачем же по своим комнатам. Семья разве не может сидеть в зале?

Все просидели с часок: скука была нестерпимая и, несмотря на тревожное ожидание обыска, иные начали позевывать.

– Возьмите какие-нибудь тетради, будто переводите, что ли, или работу возьмите, – командовал Белоярцев.

– На переводах есть райнеровские поправки, – отозвалась Ступина.

– Что ж такое, что поправки: никто не станет листовать ваших тетрадей.

Бертольди принесла две тетради, из которых одну положила перед собою, а другую перед Ступиной. Каверина вышла к своему ребенку, который был очень болен.

В зале снова водворилось скучное молчание. Белоярцев прохаживался, поглядывая на часы, и, остановясь у одного окна, вдруг воскликнул:

– Ну да, да, да: вот у нас всегда так! О поправках на тетрадях помним, а вот такие документы разбрасываем по окнам!

Он поднес к столу пустой конверт, надписанный когда-то Райнером «Ступиной в квартире Белоярцева».

– Еще и «в квартире Белоярцева», – произнес он с упреком, сожигая на свече конверт.

– Это пустяки, – проговорила Ступина.

– Пустяки-с! Я только не знаю, отчего вы не замечаете, что я не пренебрегаю никакими пустяками?

– Вы особенный человек, – отвечала та с легкой иронией.

Вышла опять скучнейшая пауза.

– Который час? – спросила Ступина.

– Скоро десять.

– Не идти ли спать со скуки?

– Какой же сон! Помилуйте, Анна Львовна, ну какой теперь сон в десять часов!

– Да чего ж напрасно сидеть. Ничего не будет.

– Ну да; вам больше знать, – полупрезрительно протянул Белоярцев.

В это мгновение на дворе стукнула калитка, потом растворилась дверь, ведущая со двора на лестницу, и по кирпичным ступеням раздался тяжелый топот, кашель и голоса.

– А что-с! – воскликнул, бледнея, Белоярцев, злобно глянув на Ступину.

Бледность разом покрыла все лица. Из коридора показалась бледная же Каверина, а из-за нее спокойное широкое лицо Марфы.

Шаги и говор раздались у самой лестницы, и, наконец, дрогнул звонок.

Белоярцев присел на окно. Зала представляла неподвижную живую картину ужаса.

Послышался второй звонок.

– Ну, отпирайте, ведь не отсидимся уж, – сказала Каверина.

Бертольди пошла в переднюю, в темноте перекрестилась и повернула ключ.