Василий Вонлярлярский - Турист

– Все-таки не понимаю

– Да длинная история; расскажу, пожалуй, на досуге.

– Почему же не сейчас?

– Неловко.

– Пойдем ко мне.

– Нельзя.

– Знаете ли что, Крозель? Вы более нравились мне преподавателем марсельского patois, чем компаньоном вашего милорда.

– Но ведь неудачи и несчастия страх как действуют на натуру человека.

– А я, напротив того, думаю, что слишком большие удачи делают людей менее любезными.

– Во всяком случае, не в отношении к вам, – сказал Крозель, улыбаясь, – а в доказательство назначьте день, час, минуту, пожалуй, и не будь я Крозель, если не явлюсь к вам.

– Постойте! Я предпочел бы другого рода клятву, а то, чего доброго, вы перемените и в третий раз собственное имя и все-таки не явитесь!

– Ну, ну… не будь я честный… или нет, этого мало, пусть лишусь моего милорда… достаточно ли вам?

– Вот этак чуть ли не лучше будет.

Мы, смеясь, пожали друг другу руки, отложили свиданье до следующего вечера у меня на квартире и расстались друзьями.

Не только история милорда, но и самые неудачи Крозеля очень интересовали меня, и потому я с большим нетерпением ожидал назначенного свидания.

На следующее утро пробуждение мое было не совсем приятно: на дворе был нестерпимый жар, а в комнате сидел некто вроде уездного антиквария – оба утомили меня донельзя. Русский любитель древностей являлся ко мне только что не с восходом солнца и, разумеется, за делом: он показывал добытые им драгоценности и такие, которые я, может быть, а Доминик – непременно, выбросил бы за окно.

– Не разбудил ли я вас? – повторял обыкновенно двадцать раз антикварий, пока наконец совершенно пробужденный, я не отвечал ему: «нет». В это утро знакомый вопрос явственно долетел до моего слуха, и обычное «нет» завязало разговор.

– А я уж часов шесть как на ногах, – продолжал он. – А сколько обегал!

– Право?

– Прямо с Монте-Мария.

– Гм!

– И не без добычи.

– Что ж приобрели?

– Вещицу…

– Редкую?

– Веков двадцать назад не была редкостью, правда; зато теперь…

– Покажите.

– За тем и пришел.

Иван Петрович Сочин (так звали антиквария) вынул из шляпы фуляр, из фуляра сверток бумаги, а из бумаги заржавелую медную лампу с носиком.

– Ба, знакомая!

– По описаниям как не быть знакомой? Например, в «Собрании Древностей»… есть оно у вас?

– Нет.

– Купите; занимательная книга с печатными изображениями, отчетливо…

– Случится, куплю; а что дали за эту лампочку?

– Отгадайте.

– Не знаю.

– Ну, примерно?

– Право, не знаю, что она стоит здесь.

– Два пиастра; дорого?

– В окрестностях Неаполя дешевле.

– Где же это в окрестностях Неаполя?

– В Пуцоло, например.

– Стало, находят и там.

– Зачем находить? Там их делают.

– Что делают?

– Всякого рода древности, и за такую лампу дайте карлино – отдадут с радостью.

– Ну, уж извините, чтоб эта была сделана, не поверю.

– Как хотите.

– Сейчас видно, что древность и что свежая вещь; этим проведут ребенка разве!

– Или антиквария.

– Я не антикварий.

– Так любитель антиков.

– Что ж из этого?

– Только то, что ручаюсь чем угодно за юность большей части добытых вами древностей.

– Вы проиграете.

– Не думаю.

– Да уж я вам говорю, проиграете.

– Все-таки не думаю.

– Ну, ну, какое пари?

– С моей стороны, две, а хотите, три дюжины точно таких ламп, как эта, и по экземпляру всех медалей, купленных вами здесь.

– Ведь только жаль вас, а то бы…

– Не жалейте, пожалуйста.

– Я честный человек, извольте видеть, и таких пари не держу…

– Напрасно.

– Напрасно? А где бы, например, взяли вы дубликаты медалей?

– Хотите знать?

– Хотел бы.

– Ничего нет легче, – отвечал я с уверенностью, которая заметно смутила Ивана Петровича, – но если Доминик чрез час принесет медали, уступите ли вы лучшую вещь из вашей коллекции?

– Сребренник?

– О, нет!

– Так окаменелый глаз кита?

– И не глаз кита.

– Что ж?

– Фунт Жуковского табаку.

Едва я произнес свое скромное требование, как антикварий схватил шляпу, трость и выбежал из комнаты, не удостоив меня ни одним словом. Иван Петрович был очень разгневан еще более потому, что, казалось, в сердце его запала искра сомнения.

По уходе его я вздохнул свободнее. Будь он истинный любитель древностей, конечно, я не позволил бы себе разочаровывать его и охотно набавил бы лет хоть по тысяче на каждый добытый им антик.

Он ушел, а я стал лепить из глины бюст Доминика. К обеденному часу вместо бюста вышел вздор, и, возвратив глине первобытный вид ее, я пообедал наскоро, наелся винограду и лег отдохнуть в ожидании Крозеля. В семь часов Крозель явился.

– Какова аккуратность? – воскликнул он. – Я обещался быть в семь; взгляните: семь без пяти минут; эти пять минут я хотел было простоять на лестнице. Есть сигара?…

– Есть все, что угодно, – отвечал я, усаживая Крозеля на кушетку и пододвигая к нему несколько сигарных ящиков.

– Чем же мне выкупить такое роскошное угощенье?

– Разумеется, рассказом.

– Про милорда?

– И прежде всего про себя.

– А вы станете смеяться?

– Только над серьезными несчастиями.

– Жестокосердный!

– Как быть!

– Суди же вас небо! Делать нечего: обещал – надо выполнить.

– Надеюсь!

– С чего ж начать?

– Говорю, с вас самих.

– Неужели с самого начала?

– С минуты рождения.

– Будь по-вашему, – сказал Крозель.

Он перевел дух; я пододвинул кресло к кушетке и приготовился слушать.

– Отец мой, – начал француз, – родом из Дижона и журналист, по свойствам сердца страстный любитель прекрасного пола, женился в молодости на дочери суконного фабриканта. На двадцать втором году от рождения я лишился отца и наследовал право издавать отцовский журнал, и первая статья, сочиненная мною с большими усилиями, не имела, как говорили, здравого смысла: ее осмеяли завистливые сотоварищи, и из двух тысяч подписчиков осталось к концу года только четверо – очень немного! Я предпочел драматическое поприще и написал в бенефис претрогательную пьесу. Я сидел в оркестре, и в начале пьесы зрители смотрели на меня с любопытством, в средине – пьесу освистали, а в конце увенчали голову мою не лаврами, а печеными яблоками и выгнали вон. Оставался в ресурсе – латинский язык.

– То есть марсельский patois, – перебил я, смеясь от всего сердца.

– Как бы то ни было, – продолжал француз, – а не встреться со мною l'inspecteur des hautes йcoles!..

– Вся новая генерация Екатеринославля говорила бы и поднесь марсельским наречием.

– Не думаю; ученики попадались претупые… Впрочем, это дело не мое; а все-таки возвратился я не с пустыми руками в Париж; и не проживи я собранных в России пяти тысяч франков…