Ги Мопассан - Пышка (сборник)

Никто не смотрел на нее, не думал о ней. Она чувствовала, что ее словно захлестнуло презрение этих честных негодяев, которые сначала принесли ее в жертву своим интересам, а затем отшвырнули как грязную, ненужную ветошь. Потом она вспомнила о своей объемистой корзинке, полной вкусных вещей, которую они уничтожили с такой прожорливостью, о двух цыплятах, на которых блестело желе, о своих паштетах, грушах, о четырех бутылках бордо. Ее ярость внезапно упала, подобно тому как лопается и падает туго натянутая струна: она почувствовала, что сейчас заплачет. Она делала невероятные усилия над собой, давилась слезами, как ребенок, но слезы подступали, уже блестели на ресницах, и наконец две крупные капли выкатились из глаз и медленно потекли по щекам. За ними последовали другие, катясь все быстрее, подобно струйкам, сочащимся из скалы, и падая на ее высокую грудь. Она сидела выпрямившись, неподвижно глядя в одну точку, с бледным суровым лицом, надеясь, что слез ее никто не увидит.

Но графиня заметила и знаком указала на нее мужу. Тот пожал плечами, как бы говоря: «Что поделаешь, я тут ни при чем».

Г-жа Луазо торжествующе засмеялась про себя и прошептала:

– Она оплакивает свой позор.

Монахини, завернув в бумагу остатки колбасы, снова начали молиться.

А Корнюде, переваривавший свой завтрак, вытянул длинные ноги под скамью напротив, откинулся назад, скрестив руки, и с усмешкой человека, придумавшего хорошую шутку, принялся насвистывать «Марсельезу».

Все нахмурились. Очевидно, эта народная песня не пришлась по вкусу его соседям. Она действовала им на нервы, раздражала, у них был такой вид, словно сейчас они завоют, как собаки при звуках шарманки. Корнюде это заметил, но не перестал насвистывать. Время от времени он даже напевал вполголоса слова песни:

Снег стал тверже, и дилижанс теперь катился быстрее. И всю дорогу, до самого Дьепа, в течение долгих, унылых часов путешествия, на всех ухабах, сначала в сумерках, а потом и в полной темноте, Корнюде со свирепым упорством продолжал свое монотонное и мстительное насвистывание, заставлявшее его усталых и раздраженных соседей невольно следить за песней от начала до конца, припоминать в такт мелодии каждое ее слово.

А Пышка все плакала, и по временам рыдания, которых она не в силах была сдержать, слышались в темноте между строфами «Марсельезы».

Туда приходили каждый вечер, часам к одиннадцати, запросто, как в кафе.

Постоянными посетителями были человек шесть-семь – не какие-нибудь кутилы, а всё люди почтенные, коммерсанты, городская молодежь. Они попивали свой шартрез, слегка заигрывая с девушками, или вели серьезную беседу с Мадам, которая пользовалась всеобщим уважением.

Потом, около полуночи, расходились по домам. Молодежь иногда оставалась.

Дом, совсем маленький, выкрашенный в желтый цвет, похожий на любой семейный дом, стоял на углу, за церковью Св. Стефана, и из окон его был виден залив, в котором теснились разгружавшиеся корабли, большое соленое болото, носившее название Ретеню, а за ним берег Святой Девы со старой потемневшей часовней.

Мадам была из хорошей крестьянской семьи департамента Эр, и занялась она своим ремеслом совершенно так же, как занялась бы ремеслом модистки или белошвейки. В нормандских деревнях проституция не считается позором. Здесь не встретишь того предубеждения против нее, которое так сильно укоренилось в городах. Крестьянин говорит: «Это прибыльное ремесло» – и отправляет свою дочь содержать публичный дом так же просто, как отправил бы ее заведовать пансионом для благородных девиц.

Дом этот, впрочем, перешел к г-же Телье по наследству от старого дяди, его прежнего владельца. Она и ее муж, раньше содержавшие постоялый двор близ Ивето, ликвидировали его, как только получили наследство, считая более выгодным для себя предприятие в Фекане, и в одно прекрасное утро прибыли туда, чтобы взять в свои руки дело, начинавшее приходить в упадок из-за отсутствия хозяев.

Они были славные люди, и очень скоро их полюбил не только весь штат заведения, но и соседи.

Через два года муж умер от апоплексического удара. Новая профессия дала ему возможность жить в лени и праздности: он очень растолстел, и избыток здоровья задушил его.

Мадам, с тех пор как овдовела, была предметом напрасных вожделений всех завсегдатаев ее заведения; но она слыла строго добродетельной, и даже девушки «дома» ничего за ней не замечали.

Это была женщина высокая, полная, благообразная. Лицо ее, бледное от жизни в полумраке этого дома с всегда закрытыми ставнями, лоснилось, точно покрытое лаком. Мелко завитые фальшивые букольки обрамляли лоб, придавая ей моложавость, не вязавшуюся со зрелостью форм. Всегда веселая, с открытым лицом, она любила пошутить, но с оттенком приличной сдержанности, которую новая профессия не успела еще в ней убить. Грубые слова всегда ее немного шокировали, и, если какой-нибудь невоспитанный малый называл ее заведение настоящим именем, Мадам закипала гневом и возмущением. Словом, она обладала утонченной душой, и хотя относилась к своим девушкам по-дружески, но повторяла часто, что она с ними «не из одного теста».

Иногда среди недели она вывозила часть своего персонала в наемной карете за город порезвиться на траве у речки, текущей в лесах Вальмона. Это было похоже на пикник вырвавшихся на свободу школьниц: сумасшедший бег наперегонки, детские игры, радость узниц, опьяненных свежим воздухом. Закусывали на траве колбасой, запивая ее сидром, и с наступлением вечера возвращались домой в блаженной усталости, в тихом умилении и в карете целовали Мадам, как добрую мать, кроткую и снисходительную.

В доме было два входа. На углу открывалось по вечерам нечто вроде притона для простонародья и матросов. Для нужд этой части клиентуры были предназначены две из девушек, обслуживавших дом. С помощью слуги Фредерика – малорослого и безбородого блондина, сильного, как бык, – они подавали на расшатанные мраморные столики вино и пиво и, садясь на колени к пьющим, обнимая их руками за шею, старались заставить их пить как можно больше.

Остальные три девицы (всего их в доме было пять) представляли собой в некотором роде аристократию; их держали наверху для посетителей второго этажа и отправляли вниз только в том случае, если там в них была нужда, а второй этаж пустовал.

«Салон Юпитера», где собирались местные буржуа, был оклеен голубыми обоями и украшен большой картиной, изображавшей Леду, распростертую под лебедем. В салон вела с улицы винтовая лестница, кончавшаяся наверху узенькой, невзрачной дверью. Над этой дверью всю ночь горел за решеткой небольшой фонарь, вроде тех, какие еще до сих пор зажигаются в некоторых городах у подножия статуй Мадонны в стенных нишах.