Игорь Савельев - Гнать, держать, терпеть и видеть

Сон был как локомотив, налетел, разметал, – тонны и тонны колесных тележек… Всю ночь она промаялась в грохоте, с креозотовым жаром в лицо, горящие окна летели как бусы, как цепи, как цепни, а когда под утро, дернувшись, проснулась…

Олег и Костя как ни в чем не бывало сопели по обеим от нее сторонам, зажали, завалили тяжелыми безвольными руками. Выбираясь из жаркой тесноты, обалдевшая Ева могла предположить только, что Кузьмич занял свое койко-место, ну и в условиях возникшего дефицита… Да…

“Что ж делать-то”, – думала она, вяло бренча умывальником на дворе – умывалась холодным майским утром, даже пар шел. “Что делать” – про возвращение в город, в нормальную, старую жизнь, – они приедут все вместе . И дальше?… Им, троим?…

Она поедет с Костей. Все. Все решено. Назад дороги нет.

…В доме просыпались. Через час – общий субботник, “последний и решительный”, День Победы ведь – завтра. Весь поселок повалит работать на кладбище. В суматохе их не заметят. Он, Никита, гений.

Натужно-плотно позавтракали, но, кстати, забыли в спешке все свертки и мешочки, приготовленные бабой Машей. Ева только на кладбище вспомнила. Так и остались лежать в пустом доме, из которого уходили навсегда.

И свои тетрадки Костя тоже забыл.

Но гитару, конечно, взяли. С этим прямо анекдот. “Я себя идиотом чувствую”, – шептал Олег с чехлом за спиной – под тихий нервный смех, когда шли к кладбищу в толпе рабоче разодетого люда. Еще бы рояль поволокли… А вон и Арсений Иванович! Стоит у ворот, раздает лопаты, грабли, метлы…

Гитару он, конечно, заметил, но, по счастью, ничего не понял: закатил привычную сцену, что аврал, что завтра девятое, а вы, мол, концерты-пикники собрались устраивать; пятый сектор; “приду – проверю!!!”.

Снова плясали костры, и в них среди мусора стреляли копченые стекла. Дождя давно не было, дороги асфальтовые – сухие, как горло, метлы вздымали с них пыль, и она долго еще стояла в воздухе. На кладбище было предпразднично. Не убранство – само настроение, и без выпивки мало кто пришел сегодня.

Никита сделал жест – все ко мне, – чтобы не горланить на всю округу.

– Так, вот что! С полчасика поработаем, не привлекая внимания. Но всем быть здесь! Не расходиться. Держимся одной кучей. Чтобы были готовы. Ждем моего сигнала. Поняли?

И началась уборка – нервная, с тянучими минутами. Гитару и рюкзак кинули пока на травку – весна была ранней в этом году, зеленело вовсю, хотя тут и там, порвав серое мочало, еще стояли толстые, какие-то неприятно живые косы мать-и-мачехи.

Олег очень быстренько сбегал с ведром на колонку. Все пятеро буквально не расцеплялись, топчась на одном клочке меж могилами, каждый машинально что-то делал – возил ли граблями, собрав уже глухую подушку грязи-листьев, но не замечая этого…

Ева снова мыла памятники (белые плиты – как зубы земли), с остатком золотца в выбоинах букв, с ручьями мутными, и напряжение росло, росло, росло. Не могли даже говорить. Молчание затя…

– Идет, – упавшим голосом сообщил Никита.

Олег в панике заскреб граблями, Ева уставилась в портрет бабульки, с которого безуспешно оттирала птичью кляксу, высохшую в голый асбест. А за деревьями шел, свистел, синел новенькой спецовкой – Арсений Иванович.

– Кузьмич… По моему сигналу… – задыхаясь.

Смотритель бодро поинтересовался, как дела, и сообщил, что та ограда опять повалилась, и пусть двое с инстру…

Хрястнуло так, что Ева, усиленно и с бормотанием глядевшая в овальное фото, вздрогнула.

Арсений Иванович повелся влево на подогнутых ногах и рухнул, как мешок.

Кузьмич – лопатой – по затылку.

Как тогда .

Оцепенение было недолгим. Смотритель так и остался лежать в поломанной позе, как киношный убитый. А они, схватив вещи, понеслись по спутанным могильным тропкам, наскакивая на пятки, сшибаясь и сворачивая; лес ждал впереди – к нему бестолково задирали прыгающие взгляды, – как ждала новая жизнь. Молодая кровь стучала в ушах, буквально колотила в перепонки, и восторг поднимался, сбивая дыхание, и свобода, и дурное внезапное счастье, и… и…

А к пяти утра не осталось сил ни на шутки, ни на ругань, ни даже всплакнуть, как Ева делала раза два, а теперь тащилась, переставляла ноги с совершенно каменным лицом. Ужасно холодно. От дрожи – позвоночная усталость.

Никакой автотрассы. Стратеги хреновы.

Пожалуй, светало, но лес так и стоял сумрачным, только странно разбухал серым, плыли, проявляясь из ниоткуда, кусты и деревья, играли силуэтами. Тихо как… Стелился туман, сгустками, студнями лежал в овражках, и становилось не по себе. Как английское кино: конский топот из тумана и тенища деревьев, словно шпалы мироздания.

Они брели по лесу днем, брели по лесу ночью, когда громадно-багровая, словно насосавшаяся крови, луна выползла сбоку, напугала всех (а потом приняла вполне мирный и городской – чуть фальшивый в своей скошенности – вид). Скандалили. Спорили про выход на дорогу. Пути назад все равно не было. Никите досталось сполна – и за то, что он умудрился не взять с собой спичек… Ладно хоть воду не забыли.

Будь лес диким, “девственным”, как писали в книжках про страшных пиратов да прекрасных принцесс… – но нет, тут и там встречались давние следы, – и эта брошенность, покинутость человеком места была, пожалуй, страшнее всего. То закрученный трос, оглушительно ржавый, буквально вросший в землю, уходящий туда, как корень. То особый кладбищенский хлам. Сколько бы ни тянулась чаща, огромное Западное, непостижимый мегаполис, оно, казалось, обнимает со всех сторон, и нужно сворачивать, сворачивать, сворачивать, опять увидев за деревьями лысоватый кладбищенский край.

Так, ночью под пригорком нашли целый взвод бестолково натыканных и поваленных пирамидок со звездами, проржавевших до крошеных дыр, уже без надписей, без всего. Испугавшись, спорили: это же не могилы? (Читай: мы же не могли опять вернуться!) А может, это тех, кто в эвакогоспиталях? А может… Сошлись во мнении, что все-таки старые памятники, свезенные за территорию. Но все равно, получается, близко.

Светало, и все пятеро брели уже в суровом глухом молчании. Выгорело все – и теперь пепел, не улыбнешься и из вежливости, все сосредоточенно таращатся перед собой, как больные. Спать. В какие-то часы под утро так хочется, что отнимаются мозги… Потом проходит. Сменяется такой резкой, ненормальной, холодом подстегнутой собранностью, можно сказать – трезвостью, от которой все вокруг еще более нереально. Холодно. Бред. Бред.

Эмоций не было – все они замерзли, и Олег еле соображал. Ева уйдет к Костярину. Как только приедут в город. Конечно, сволочь. Что можно сделать? Нет, ну что-то ведь, наверное, можно. Привязать веревками, цепями. Из кожи лезть, стать самым любящим, да кем угодно, лишь бы только… осталась.