Альберто Моравиа - Равнодушные

Поэтому Карла выросла в окружении повидавших виды вещей и игрушек, не менявшихся с тех ранних лет. Однако сама комната давно утратила прежний, по-детски целомудренный вид. Каждый год оставил в ней свой след — безделушки, всякое тряпье. Теперь в комнате было полно вещей, и она стала уютно-интимной, но в самом этом уюте было что-то двусмысленное. Многое могло принадлежать только женщине, — обшарпанный туалетный столик с флаконами духов, пудреницей и губной помадой, и, уж, конечно, розовые подвязки, висевшие на стене возле овального зеркала, а многое — лишь маленькой девочке.

Полный беспорядок — валявшиеся на стульях платья, полупустые флаконы духов на столике, брошенные куда попало туфли — лишь усиливал это двойственное впечатление.

Карла с робким изумлением смотрела на эти вещи, они не пробуждали в ней никаких мыслей. Вот сидит она этим вечером в своей комнате на своей постели, в комнате горит свет — так было и в прежние вечера; все как обычно.

Привычными движениями она сняла туфли, платье, чулки. Раздеваясь, чуть растерянно переводила взгляд с растрепанных кукол на прогнувшуюся под тяжестью вещей вешалку, с туалетного столика на лампу…

Ровный свет, струившийся, казалось, из самих вещей, мягкий, такой домашний, окошко с белоснежными занавесями, укрывавшими комнату от любопытных глаз, придавали Карле приятную, волнующую уверенность. Да, тут не может быть никаких сомнений, она в своем доме, в своей комнатке. Наверно, за стенами дома уже ночь, но ее надежно охраняют от черной тьмы этот ровный свет, эти вещи, и ей кажется, что она одна, одна-одинешенька на всем белом свете.

Она разделась догола и, тряхнув крупной взлохмаченной головой, поднялась, чтобы взять из шкафа новую пижаму. Неслышно ступая босыми ногами, подошла на цыпочках к шкафу. Открыла ящик и, нагибаясь, ощутила, как колышется ее тугая грудь, словно повинуясь особому закону. Выпрямившись, Карла увидела себя в зеркале. Ее поразила неестественность и даже постыдность позы, резкое несоответствие между слишком крупной головой и худыми голыми плечами, которые казались еще более худыми из-за разметавшихся волос. Она взяла зеркальце и поднесла его к затылку, — да, волосы слишком длинные, надо сходить в парикмахерскую.

Она снова принялась разглядывать свое тело… Увы, ноги внизу чуточку кривоваты, но лишь чуть. А грудь… грудь — чересчур полная. Карла слегка приподняла ее обеими руками, вот так было бы куда красивее. Она повернулась, чтобы рассмотреть спину.

И тут, стремясь получше разглядеть через плечо спину, она внезапно подумала: «Как я могу так легкомысленно вести себя, когда в моей жизни происходят такие важные события?» Сегодня, совсем недавно, Лео поцеловал ее. Она поставила зеркало на место и подошла к постели.

Села, и какое-то время сидела неподвижно, уставясь в пол. «Начинается новая жизнь», — подумала она. Вскинула голову, внезапно ей почудилось, что эта мирная, чистая, целомудренная комната и ее, Карлы, нелепые и глупые привычки составляют единое целое, живут одной с ней жизнью. А теперь она, бездумно и подло, готова предать самое себя.

«Скоро мы простимся навсегда», — еле слышно проговорила она с печальной, тревожной улыбкой и, сидя на краю постели, слабо помахала рукой окружавшим ее вещам и предметам, точно отплывала на корабле, а они оставались на берегу. Невероятные, дикие, печальные сцены проносились в ее сознании, и ей казалось, что все они роковым образом связаны между собой… «Завтра я отдамся Лео, и начнется новая жизнь… И как раз завтра мой день рождения. Разве это не странно?»

Она вспомнила о матери. «И я уйду с твоим любовником, с твоим любовником, мама». И это совпадение, постыдное соперничество с матерью были Карле приятны. Все должно быть грязным, подлым, низким, здесь не может быть ни истинной любви, ни привязанности, а лишь мрачное ощущение катастрофы. «Пусть разразится скандал, произойдут отвратительные, безобразные сцены ревности, и я навеки погублю себя», — думала Карла. Она сидела, низко опустив голову, а когда, на миг вскинув глаза, увидела свое отражение в зеркале, то, сама не зная отчего, вздрогнула всем телом. Ей хотелось плакать, молиться, на душе была тоска, и ей показалось, что она уже стала падшей женщиной. «Что меня ждет? — повторяла она, уставясь в пол. — Что?»

Но потом эти тоскливые слова перестали действовать на нее. Она вдруг заметила, что она совершенно голая сидит на краю постели и что мысли ее разбегаются. Ровно светила лампа, привычные вещи лежали на привычных местах, от недавнего возбуждения не осталось ничего, кроме горького чувства пустоты. Ей почудилось, что она на какой-то миг ухватила главную нить, но тут же непостижимым образом ее потеряла.

«Будь что будет», — подумала она. Развернула пижаму, лениво надела ее, скользнула под простыни, потушила свет и закрыла глаза.

В доме Лизы прислуга не жила никогда. Лиза и слышать об этом не желала. Для уборки и прочих домашних дел к ней приходила еще вполне бодрая старушка-привратница. Тут, конечно, были свои неудобства, но Лиза вела жизнь бурную, беспорядочную и предпочитала иметь дело с привратницей.

В это утро Лиза проснулась поздно. Она уже несколько дней подряд возвращалась домой после полуночи, ей снились какие-то безрадостные сны, и утром она просыпалась еще более нервной и усталой. С трудом, не подымая головы, она осмотрелась. Комнату окутывала пыльная, тусклая полутьма, в которую, точно сквозь сито, проникали тонкие лучи света. В этой полутьме, немые и бездушные, угадывались — старая мебель, безгласные зеркала, висевшие на вешалке платья. А это черное пятно — дверь. Вся комната была пропитана запахом разомлевшего от сна тела, пота и пыли. Через закрытое наглухо окно не попадало ни единой струи свежего воздуха.

Лиза встала с постели. Подобрав спадавшие на потное лицо волосы, подошла к окну и подняла жалюзи. В комнату ворвался дневной свет. Лиза раздвинула портьеру, стекла были подернуты серой пеленой, — должно быть, день выдался холодный. Сквозь иней на окнах вдали угадывались нежные, словно размытые водой цвета: белый и зеленый. Она стерла со стекла влажную пелену и сразу же ей бросился в глаза розоватый кусок крыши, до того потемневший, и сырой, и унылый, что даже не понадобилось смотреть вверх, затянуто ли небо тучами. Она отошла от окна и стала машинально расхаживать по заставленной мебелью комнате. Огромная супружеская кровать орехового дерева, мрачная и претенциозная, на которой валялись скомканные белые простыни, стояла совсем близко от окна. В иные зимние ночи Лизе, укрытой теплым одеялом, было особенно приятно слушать, как рядом по оконным стеклам бешено хлещет дождь.