Эжен Сю - Парижские тайны. Том II

Он отпер шкафчик, достал оттуда небольшой флакон зеленоватого стекла и поставив его на столик, сказал графу:

— Некий шарлатан-итальянец продал мне этот яд…

— И. этот яд… был приготовлен… для вас? — спросил старик, по-прежнему подпирая подбородок рукой.

Флорестан понял истинный смысл этих слов.

На сей раз на лице его отразилось неподдельное негодование, ибо он сказал правду.

В один прекрасный день ему и в самом деле взбрело в голову покончить с собой; но то была лишь мимолетная фантазия! Люди его пошиба слишком трусливы, чтобы решиться хладнокровно и без свидетелей принять смерть, которой они, защищая свою дворянскую, а вернее, светскую честь, смотрели в лицо во время дуэли.

Вот почему он воскликнул, на этот раз не обманывая графа:.

— Да, я пал очень низко… но все же не до такой степени, отец. Этот яд я хранил для себя!

— И под конец испугались? — осведомился граф, не меняя позы.

— Признаюсь, я отступил перед этим крайним решением; ведь еще не все было потеряно: люди, которым я задолжал деньги, были богаты и могли подождать. Ведь я был ещё молод, у меня были нужные связи, я надеялся если не восстановить утраченное состояние, то, по крайней мере, добиться известного положения в обществе, определенной независимости, которая могла бы поддержать мой престиж… Многие мои друзья, быть может, даже менее способные, чем я, сделали быструю карьеру на дипломатическом поприще. А я ведь не лишен некоторого честолюбия… Стоило мне только пожелать, и я был зачислен в состав посольской миссии, направлявшейся в княжество Герольштейн… К несчастью, через несколько дней после этого назначения карточный долг одному человеку, которого я ненавидел, поставил меня в крайне затруднительное положение… я уже использовал все свои возможности… И тогда мне в голову пришла роковая мысль. Будучи уверен в собственной безнаказанности, я совершил низкий поступок… Как видите, отец, я ничего от вас не скрыл… я признаю всю отвратительность моего поведения, я не пытаюсь ни в чем преуменьшить свой позор… У меня остаются два выхода, и я готов принять любой из них… Первый выход — покончить, с собой… но таким образом оставить ваше имя запятнанным, ибо, если я сегодня же не выкуплю за двадцать пять тысяч франков этот окаянный вексель, жалоба будет подана, скандал разразится, и — живой или мертвый — я буду опозорен. Есть и другой выход, отец: броситься в ваши объятия… и умолять вас: «Спасите своего сына, спасите ваше достойное имя от позора…» А я клянусь вам завтра же уехать в Африку, поступить на военную службу простым солдатом и либо встретить там свою смерть, либо возвратиться к вам в один прекрасный день, доблестью искупив свое позорное прошлое… Я говорю вам сейчас, отец, чистую правду… Оказавшись в столь крайних и безысходных обстоятельствах, иного выхода я для себя не вижу… Решайте же… либо я умру, покрытый позором, либо благодаря вам… я буду жить, чтобы исправить свой проступок… Все, что я говорю, — отнюдь не угрозы и не пустые слова запутавшегося юноши, слышите, отец… Мне двадцать пять лет, и у меня достанет мужества либо покончить с собой… либо стать солдатом, потому что идти на каторгу я не хочу…

Граф встал с места.

— Я не желаю, чтобы имя мое было опозорено, — холодно сказал он Флорестану.

— Ах, отец. Вы мой спаситель! — с жаром воскликнул виконт.

Он уже готов был броситься в объятия графа, но тот ледяным жестом остановил этот порыв.

— Вас, кажется, ждут до трех часов дня… у того человека, в чьих руках находится подложный вексель?

— Да, отец… а сейчас уже два часа…

— Пройдем к вам в кабинет… дайте мне перо и бумагу.

— Вот они, отец. Старик быстро написал:

«Я обязуюсь заплатить в десять часов вечера двадцать пять тысяч франков, которые должен мой сын.

— Вашего кредитора интересуют только деньги; вопреки угрозам мое обязательство заставит этого человека согласиться на новую отсрочку; пусть он побывает у господина Дюпона, моего банкира, в доме номер семь по улице Ришелье; там ему подтвердят надежность этого документа.

— О, дорогой отец!.. Каким образом смогу я когда-нибудь…

— Вы будете ждать меня нынче вечером… в десять часов, я принесу вам деньги… Пусть ваш кредитор ждет меня тут…

— Да, отец; а послезавтра я отправлюсь в Африку… Вы убедитесь, способен ли я быть неблагодарным?! Возможно, позднее, когда я смою свой позор, вы согласитесь принять мою признательность.

— Вы мне ничем не обязаны; я уже сказал, что отныне мое имя больше никогда не будет опозорено, и оно не будет опозорено, — холодно ответил граф де Сен-Реми.

Взяв свою дубинку, лежавшую на письменном столе, он направился к двери.

— Отец, протяните мне, по крайней мере, вашу руку! — воскликнул Флорестан умоляющим тоном.

— Здесь, сегодня вечером, в десять часов, — ответил граф, не подавая руки сыну.

С этими словами он вышел.

— Спасен!.. — вскричал Флорестан, и лицо его засияло. — Спасен!

Затем, после минутного размышления, он прибавил:

— Почти спасен… Ну, это не важно, одно к одному., Быть может, вечером я признаюсь ему и в другой истории. Он уже сделал первый шаг… И не захочет остановиться на полпути, вступив на столь благородную стезю, ибо его первая жертва окажется бесполезной, если он не пойдет и на вторую… А потом, стоит ли ему это рассказывать?.. Никто о том никогда не узнает!.. В самом деле, если ничто не раскроется, я сохраню деньги, которые он даст мне для покрытия этого последнего долга… Мне с трудом удалось растрогать его, этого окаянного старика!!! Едкость его саркастических фраз заставила меня усомниться в его благих намерениях; однако моя угроза покончить с собой, боязнь увидеть опозоренным свое имя заставили его решиться; да, именно по этому больному месту и надо было его ударить… Он, без сомнения, не так уж беден, как это может показаться с первого взгляда… Если у него была сотня тысяч франков, то он ее, конечно, приумножил, соблюдая такую бережливость… Повторю еще раз: его приход — это перст судьбы… Вид у него свирепый, но думаю, что, в сущности, он человек добродушный… А теперь поспешим к этому сутяге!

Виконт позвонил в колокольчик. На пороге показался Буайе.

— Как же это вы не предупредили меня о том, что в доме находится мой отец? Вы проявили непростительную небрежность…

— Я дважды пытался обратиться к господину виконту, когда он вошел в сад с господином Бадино; однако господин виконт, должно быть, поглощенный разговором со своим собеседником, махнул рукой, давая мне понять, чтобы я его не беспокоил… Я не позволил себе настаивать… Я был бы глубоко огорчен, если бы господин виконт счел меня виновным в небрежности.