Стефан Жеромский - Бездомные

Когда я впервые вошел в Шато-Руж, я был в цилиндре, поэтому любезный владелец дворца принял меня за англичанина, осматривающего достопримечательности города, и с лампой в руке водил по своему заведению. Была поздняя ночь. Свет и наш разговор будили некоторых гостей. С пола у стены поднялась какая-то уличная девица в лохмотьях, с отечным, горящим каким-то внутренним жаром лицом и несколько минут смотрела на меня большими глазами. Этот взгляд был так ужасен, так неописуем, что, выражаясь словами поэта, «до сих пор жжет мне душу…» [15]

Такого рода лирическое излияние удивило слушателей. Однако его сочли за «перл красноречия» и простили неудачное наигрывание на чувствительной свирели. Между тем Юдым вдруг почувствовал в себе подлинный «огонь», который жжет душу. Он рассказал о квартале Жанны д'Арк, по соседству с больницей Сальпегриер, где помещается несколько десятков квартир для поденщиков. У каждой семьи есть свой угол, но все они сквозь тонкие стены слышат ссоры соседей; дети целыми толпами носятся по лестницам, по сточным канавам, по улицам, заражая друг друга болезнями и испорченностью. Женщины живут в распутстве, мужчины проводят время в гульбе. Но даже и такого подобия домашнего очага лишены обитатели квартала Дсрэ, квартала Крумир, квартала «Фам ан кюлот», за северо-западной линией укреплений. Одно из таких становищ состоит из ряда хибарок, окруженных свалками, по которым бродила прежде владелица этой земли, неизвестно почему одетая в мужской костюм, и собирала квартирную плату. Другое скопище состоит из настоящих хлевов, построенных на пустырях, где дети спят на кучах тряпья и грязи, где Госсонвиль видел пожилую женщину, соскребавшую остатки мяса со старой, найденной в мусоре кости на корку заплесневевшего хлеба, а также стариков, живших «в будке на колесах», в которой эти «люди» кочевали из одной такой трущобы в другую.

– Однако нам не следует слишком огорчаться. У нас тоже есть собственный «Париж» за повонзковской стеной, а также еврейский район, ничуть не хуже квартала Крумир. Право, стоит хоть раз в жизни пройтись по людным улицам в сторону еврейского кладбища. Гам можно видеть такие мастерские, фабрички, квартиры, какие не снились и философам. Можно увидеть целые семьи, которые спят под низкими сводами лавчонок, где нет ни света, ни воздуха. В этом гнезде, где обитает несколько семей, лежит провизия и вершатся дела – торговые, промышленные, семейные, любовные и преступные, жарится на вонючих жирах пища, плюют и кашляют чахоточные, рождаются дети и стонут всякие неизлечимые больные, влачащие оковы жизни. Эти отвратительные места стоном стонут, когда проходишь мимо. И единственным средством от всего этого оказывается антисемитизм.

А в деревне? Разве это не обычное явление, что две многолюдные семьи живут в одной избе, вернее в одном хлеве, где находится и кладовая фольварка с кучей гниющего картофеля и запасами капусты, свеклы и прочего, отгороженная лишь досками? Неженатые батраки, так называемые столовники, получают мясо лишь на пасху да на рождество, а жиры лишь в пище, сдобренной тухлой солониной или так называемым салом, притом в гомеопатических дозах, ибо если бы его было больше, пища эта по причине сильного запаха и соответственного вкуса стала бы несъедобной. Особого помещения для жизни у этих люден нет. Они спят в конюшнях и коровниках под яслями, а девушки – все в одной какой-нибудь избе, притом нередко вместе с мужчинами. У женатых батраков дети растут вместе с поросятами, в грязных лужах, которые образует вода, стекающая весной с мокрых стен.

Слушатели внимали рассказу обо всех этих подробностях в молчании. Трудно было сказать, что оно означало. Между тем оратор вступал в тот фазис, о котором мечтал. Он чувствовал, что внутри у него словно железный крюк зацепил какое-то подготовленное для этого звено и рванул всю его душу на вершины холодного мужества. В этот момент он доказывал, что хотя такого рода проявления варварства являются результатом весьма многих причин, однако одна из самых важных среди них – равнодушие врачей.

– Мы умеем, – говорил он, – прилежно истреблять микробов в спальне богача, но совершенно спокойно выключаем из поля нашего зрения тот факт, что дети проживают вместе с поросятами. Кто из врачей нашего столетия занимался гигиеной «гостиницы» Шато-Руж? Кто из нас, варшавян, интересовался тем, как живет еврейская семья в Парисове?

– Это что же такое? – почти шепотом спросил какой-то голос в глубине гостиной.

– Ce sont des [16]сапоги всмятку… – ответил блондин с лицом Аполлона, протирая пенсне в роговой оправе.

Юдым слышал насмешливый голос и видел злобные усмешки, но в своем возбуждении понесся дальше.

– Разве это не наш долг – внедрять гигиену там. где не только ее нет, но где люди живут в столь ужасающих условиях? Кто же это сделает, если не мы? Вся наша жизнь состоит из непрерывного самоотвержения. Раннюю молодость мы проводим в мертвецкой, а весь свой век в больнице. Наша работа – это борьба со смертью. Что может сравниться с трудом врача? Земледельческий труд, фабричный, «работал чиновника, купца, ремесленника, даже солдата? Но ведь у врача каждая мысль, каждый шаг, каждое действие должны быть отданы борьбе со слепыми и страшными силами природы! Со всех сторон, из глаз каждого больного на нас глядит зараза и смерть. Надвигается ли холера, когда все кругом теряют рассудок, наспех закрывают свои жульнические лавочки и бегут, – врач один выходит на борьбу против этого всеобщего бедствия. Вот тогда как в зеркале видно, что мы собой представляем! Тогда все подчиняются нашим советам, нашим предложениям, решениям и приказам! Но когда мор проходит, племя пожирателей хлеба возвращается к своим крикливым торжищам и снова устраивается так, как выгоднее самым сильным. Наша миссия окончена. Мы смешиваемся с толпой и миримся со стадным рассудком. Вместо того чтобы брать в свои руки кормило жизни, вместо того чтобы, согласно законам безошибочной науки, воздвигать стену, отгораживающую жизнь от смерти, мы предпочитаем совершенствовать удобства и облегчать жизнь богачей, чтобы получить крохи от их роскоши. Нынешний врач – это врач богатых.

– Прошу слова! – сказал высокий худой старичок с белыми, как молоко, бакенбардами.

– Прошу слова! – резко и небрежно бросил в сторону хозяина дома блондин в пенсне, слегка приподнимаясь на стуле.

По залу пронесся ропот, выражающий глубокую неприязнь.

– Нынешняя медицина, – продолжал Юдым, – принимает как факт лишь болезнь и лечит именно болезнь, отнюдь не пытаясь бороться с причинами ее. Я все говорю о лечении бедноты…