Стефан Жеромский - Бездомные

Тьму, густую от кислого угара, временами рассеивал лишь далекий огонек, который нес кто-то невидимый в темноте. Кое-где были лестницы, вернее перекладины, прибитые к доскам; в других местах приходилось идти по осклизлой доске. На дне шахты, глубиной в двести пятьдесят метров, по подземному коридору полз холодный и сырой сквозняк. Здесь была целая сеть ходов, попав в которые, пришлый человек испытывал мучительную тревогу, какую, должно быть, испытывает рыба, когда наталкивается на частые ячейки невода. Штреки шли, казалось, вправо, они вели в круто поднимающееся подземелье, заканчивающееся слепой штольней. Вскоре им пришлось согнуться: кровля была так низка, что здесь едва могла двигаться вагонетка с углем. Где-то далеко, словно на вершине горы, виднелись перебегающие с места на место светло-желтые огоньки. Они вдруг очутились перед углублением в стене, было слышно, как там работают несколько человек.

– Глюкауф! – сказал Кожецкий.

Ему ответил хор дружелюбных голосов, которые произвели на Юдыма странное и глубокое впечатление.

«Глюкауф, глюкауф…» – говорил им в глубине души и он.

И тут словно прорвал плотину новый источник тоски по Иоасе, тоски мучительной, более мучительной, чем в момент прощания…

Шахтеры в своих черных шляпах и «бергледерах» [99]набивали крупным, как кукурузные зерна, динамитом длинные бумажные гильзы. Отверстия в надлежащих местах были пробурены длинными бурами, с концами, похожими на наконечники пик. Когда патроны были заложены, фитили вставлены и отверстия плотно забиты обломками, утрамбованы, как заряд в орудийном стволе, – один рабочий зажег два запальника, второй два и третий два. Во тьме, густой от пыли и дыма, показались как бы голубые струи жидкости, сочащейся сверху. Огоньки добежали до стены и исчезли.

Тогда лестницы были поспешно убраны, и все торопливо ушли в соседнюю штольню. Там они секунд десять ожидали, пока раздался первый взрыв. Взрывная волна ринулась в соседние галереи и тупики, неся с собой резкий запах пороха. Глыбы угля с грохотом обрушивались за соседней колонной, и повсюду в стенах что-то сыпалось, потрескивало и шуршало, казалось, будто за обивкой бегают стаи крыс. Затем последовал второй взрыв, третий и четвертый. Дым наполнил галереи и тянулся в переходы, где «светилось». Вдали слышался гул динамитных взрывов и чувствовался их сладковатый запах.

Вдруг Кожецкий окликнул кого-то по имени и оставил его с Юдымом, а сам ушел. Ему нужно было осмотреть работы в другом месте. Доктор остался в потемках, наедине с призраком, державшим лампу. Поблизости от них десятка полтора рабочих крепили кровлю. Некоторое время они с шахтером стояли рядом, не разговаривая. Наконец Юдым поднял лампу вверх и увидел почерневшее лицо старика, седые волосы которого выбивались из-под шляпы.

– Что здесь делают, отец? – спросил он.

– А вот, выбираем породу между штольнями.

– Породу?

– Ну да, колонны выбираем. Берем один участок в длину и ширину, подпираем потолок стойками – и дальше. По сторонам ставятся органы… Прошу прощения… Вы, может, и незнакомы с шахтой.

– Ну да. Впервые вижу.

– Вот оно что…

– Что же это за «органы»?

– А это такие колоды, поставленные стоймя, вроде как стенка. В начале, со стороны штольни, и в конце тоже строятся такие стенки и оставляется пустое место вроде будто двери. А как выработается вся штольня, как закончим очистку, тогда эти столбы начнем вынимать, а то и топором подрубать. И как работающий шахтер услышит в страшной тишине первый, пусть едва слышный толчок, так хватай кирку в лапу и давай ходу оттуда! В этом месте земля обрушится и все похоронит под обвалом. Даже наверху, на горе, обвал втягивает землю в пропасть, как воронка какая…

Юдым поднял вверх свою лампу и рассматривал стены. На их гладкой или шероховатой поверхности то тут, то там виднелись следы острого железа, словно стены были трудолюбиво исчерчены какой-то клинописью, и, медленно идя вдоль стен, он словно читал ее. Из неуклюжих знаков, торчащих во все стороны, слагалась история этих подземелий.

Ему казалось, что он стоит в чудесном лесу, в предвечной чаще, никем не сеянной, в чаще, куда еще не ступала нога человека. Вокруг росли гигантские папоротники со стволами в три обхвата, хвощи, величиной с деревья, диковинные мхи и другие, невиданной формы, мистически прекрасные или чудовищно уродливые растения, какие-то сигиллярии, одонтоптериды, лепидодендроны… Эти огромные чудища, которые переплели и соединили между собой цепи лиан, росли на пухлой трясине, где диковинные мхи и неописуемые цветы благоухали в черной жаре вечного полумрака. Сладостные, знойные лета вытягивали из земли до самых туч эти стволы и ветви, доступные лишь взору и птицам, сырые, дождливые зимы насыщали почву на века. Свободные вихри, рожденные в далеких степях среди снеговых гор, прилетали бить и трепать пущу, рыча, как львята. И тогда из ее лона исторгалась песнь, подобная рокоту океана. Как часто бил в нее гром, топтал, рвал и гнул ураган! Дикие тучи красной искрой поджигали ее певучие глубины. И тогда она горела, как огромный костер. Но когда дожди проходили, приходила вечно юная весна, с лилейными плечами, словно молоденькая девушка, ищущая возлюбленного. Шаловливыми устами сдувала она пыльцу с растений на размокшую землю, которая грезила о прохладной тени Еетвей. Новое море зелени разливалось по земле, по которой промчались кременные копыта огня и колеса его колесницы, быстрые, как вихрь.

И снова в тишину чащи молодого бора врывался неожиданный боевой клич ягуара, снова ее раздирал возвещающий смерть крик беспощадного орла.

И вот безбрежные моря, что сонно нежились в глубине континентов, вырвались из своих берегов и выпустили безумные течения, которые вырвали с корнями необозримые леса, понесли их на своей пенистой поверхности, словно разбитый вдребезги флот, и столкнули в эти глубокие впадины. Сюда они свалили их огромной массой, будто в могилу. Прикрыли слоями земли, сорванными с гор. В телах этих растений, на ветвях которых вили себе гнезда бесчисленные птицы, прекратилась жизнь и начался таинственный тысячелетний процесс разложения. Огромное давление опустившихся пластов, наплывы воды и веками идущее время делали под землей свое дело: создавалась вода из кислорода и водорода этих огромных замерших тел, извлекались из них углекислота и кислородные соединения. Остался один лишь уголь в огромном избытке, не имеющий с чем соединиться, словно одинокий дух тьмы. Его ужасающее тело мертвело, застывало и умирало в себе самом тысячелетиями. В мучениях оно срасталось с собой самим, сжималось в самом себе, как преданное проклятью бытие. В прежнем его строении время не пощадило ничего. Остался лишь – словно единственный отзвук, доносящийся из утраченной отчизны, где все цвело, росло и благоденствовало под небесами, – едва различимый рисунок древесных слоев или отпечаток легкого листка на черном, траурном камне.