Льюис Уоллес - Бен-Гур

– Восьмого дня, – сказал Симонид, – восьмого дня, а теперь, Эсфирь, теперь?

– Девятый.

– Значит, они теперь в Вифании.

– Возможно, мы увидим его вечером, – прибавила она, забыв все от радости.

– Может быть, может быть! Завтра праздник Опресноков, и он, может быть, захочет отпраздновать его, как того пожелает и назареянин. И мы увидим его, увидим их обоих, Эсфирь.

В это время показался слуга с вином и водой. Эсфирь помогала отцу, когда на кровлю вошла Ира.

Никогда Эсфирь не находила ее такой удивительно красивой, как в эту минуту. Ее газовая одежда обвивала ее как облако, на лбу, шее и руках блистали драгоценности, которые так любят египтяне.

При ее появлении Эсфирь вся съежилась и прижалась к отцу.

– Мир тебе, Симонид, и тебе, прекрасная Эсфирь, – сказала Ира, кланяясь последней. – Ты напоминаешь мне, добрый человек, если я могу так сказать, не оскорбляя тебя, ты напоминаешь персидских жрецов, взбиравшихся на закате дня на свои храмы, чтобы помолиться удаляющемуся солнцу. Если в персидском поклонении есть что-нибудь непонятное тебе, то позволь мне позвать отца, он ведь маг.

– Прекрасная египтянка, – возразил купец, вежливо кланяясь, – твой отец хороший человек, который не обидится, если узнает, что я говорю о его персидской учености как о наименее ценной части его мудрости.

На губах Иры скользнула улыбка.

– Ты вызываешь меня на философское рассуждение, и я скажу тебе, что наименее важная часть предполагает наиболее важную. Скажи мне, что ты считаешь важнейшей частью из тех редких качеств, которые ты приписываешь ему?

Симонид несколько строго обратился к ней:

– Чистая мудрость всегда направляется к Богу, чистейшая мудрость заключается в познании Бога, и ни один человек, по моему мнению, не имеет ее в такой высокой степени и не выражает ее так ясно словами и поступками, как наш добрый Валтасар.

Чтобы окончить разговор, он взял чашу и начал пить.

Египтянка несколько угрюмо повернулась к Эсфири.

– Человек, имеющий миллионы и владеющий флотом, не может понять того, в чем мы, простые женщины, находим удовольствие. Пойдем поговорим там, у стены.

Они отправились к парапету и остановились у того самого места, с которого несколько лет назад Бен-Гур столкнул ветхую черепицу на голову Грата.

– Ты не бывала в Риме? – начала Ира, поигрывая одним из своих расстегнутых браслетов.

– Нет, – отвечала мрачно Эсфирь.

– Разве тебе не хочется туда?

– Нет.

– Ах, как же ты мало жила!

Вздох, последовавший за восклицанием, не мог бы сильнее выразить сожаления, если бы он относился к самой египтянке. Но в следующую минуту ее смех уже раздавался по улице и она говорила:

– О моя прелестная простушка! Едва оперившиеся птенцы, гнездящиеся в ухе большой статуи на мемфисских песках, знают почти столько же, сколько и ты.

Увидев смущение Эсфири, она переменила тон и сказала дружески:

– Ты не должна обижаться. Я шучу. Позволь мне поцеловать твою руку и сказать тебе то, чего я не сказала бы никому другому, если бы даже сама Симбела просила меня, предлагая при этом лотос с берегов Нила.

С новым смехом, прекрасно маскирующим проницательный взгляд, брошенный на Эсфирь, она сказала:

– Царь идет.

Та посмотрела на нее с невинным удивлением.

– Назареянин, – продолжала Ира, – Тот, о Котором так много рассуждают наши отцы и для Которого так давно трудится Бен-Гур.

Голос ее понизился на несколько тонов, когда она добавила:

– Назареянин будет здесь завтра, а Бен-Гур сегодня к ночи.

Эсфирь старалась сохранять спокойствие, но не достигла этого: предательский румянец покрыл ее щеки и лоб, она опустила глаза и этим избавилась от возможности заметить торжествующую улыбку, блеснувшую на лице египтянки.

– Посмотри! Вот его обещание.

И она достала из-за пояса сверток.

– Порадуйся со мной, друг мой. Он будет здесь к ночи! На Тибре есть царский дом, который он обещал мне, но чтобы быть хозяйкой этого дома, нужно сделаться...

Внезапный звук на улице прервал ее слова, и она перевесилась через парапет, чтобы посмотреть вниз. Затем она выпрямилась и воскликнула, высоко подняв руки:

– Слава Изиде! Это он – Бен-Гур! Он появляется как раз в то время, когда я думаю о нем. Клянусь богами, это хорошее предзнаменование. Протяни ко мне руки, Эсфирь, и поцелуй меня.

Девушка подняла глаза. Ее щеки пылали, в глазах появилось выражение, близкое к гневу. Ее чувствительность была задета слишком грубо.

Недостаточно было лишить ее права мечтать о любимом человеке, нужно было еще, чтобы торжествующая соперница поверяла ей тайны своих успехов и блестящих обещаний, которыми ее награждали. О ней же, рабыне и дочери рабыни, даже не вспомнили.

– Его ли ты любишь так сильно, – сказала она, – или Рим дороже тебе?

Египтянка отступила на шаг, но потом, наклонившись к Эсфири, сказала:

– Кто он тебе, дочь Симонида?

– Он... – начала Эсфирь, дрожа всем телом.

Мысль разрушительная, как молния, не дала ей докончить.

Бледная и дрожащая, она отвечала:

– Он – друг моего отца.

Ее язык отказался признаться в ее невольном чувстве.

Ира расхохоталась еще громче прежнего.

– Не более того? – сказала она. – Клянусь добрыми богами Египта, тебе следует воздержаться от поцелуя – держи его при себе. Ты мне напомнила, что меня ожидают здесь, в Иудее, гораздо более пленительные поцелуи.

Она отвернулась и, оглянувшись назад, через плечо сказала:

– Мир тебе!

После ее ухода Эсфирь закрыла лицо руками и разразилась слезами стыда и поруганной страсти. И как бы для усиления этого припадка, столь несвойственного ее темпераменту, ей пришли на ум слова отца: "Любовь твоя могла бы не остаться неразделенной, если бы я оставил за собой все, что имел возможность оставить".

На небе уже появились звезды, слабо освещающие город и окружающую его темную стену гор, когда Эсфирь достаточно оправилась, чтобы вернуться в беседку к отцу и, заняв там свое обычное место возле старика, покорно ожидать его приказаний. Да, вся молодость, а может быть, и вся жизнь будут посвящены исполнению дочерних обязанностей.

Когда горе несколько отлегло, она охотно вернулась к этим обязанностям.

Спустя час или около того после сцены на кровле Валтасар и Симонид, сопровождаемые Эсфирью, сошлись в большой комнате дворца: во время их беседы вошли Бен-Гур и Ира.

Иуда, опередив египтянку, направился прежде всего к Валтасару и поклонился ему, затем повернулся к Симониду, но остановился при взгляде на Эсфирь.

Нечасто встречаются сердца, имеющие одновременно более одной сильной страсти. В пламени последней могут существовать и другие, но только как слабые огоньки.