Николай Лысенко - Юность грозовая

— Сейчас трахнет.

Взрывы последовали один за другим. Клубы пыли заволокли ток.

Потом наступила тишина. Самолет, набирая высоту, уходил на запад. И тут все услышали жалобный крик:

— Братцы, не вижу, ничего не вижу! Миша с Федей первыми подбежали к скорчившемуся на стерне шоферу.

Он лежал возле своей машины, закрыв лицо руками. Между пальцами ярко алела кровь. Кабина изрядно потрепанной машины в нескольких местах была пробита пулями.

Миша наклонился над шофером, но Курганов отстранил его и, не поворачивая головы, распорядился:

— В станицу его быстрее!

Федя с машинистом молотилки Кузьмой побежали настраивать бричку.

Выбравшись из укрытий, колхозники плотным кольцом обступили раненого, вздыхали, охали.

— Думала, каюк нам, прямо рядышком положил одну бомбу, стервец! — жаловалась пожилая колхозница, часто шмыгая носом.

— Чего там, Луша, брехать, — одернул ее Лукич. — Мне-то из соломы все было видно: черт-те где упала она. Сдуру я попер в солому, ежели загорелась — поджарился бы, как боров.

Выйдя из толпы, Миша увидел Таню. Лицо ее было бледным, глаза лихорадочно поблескивали. Рядом с ней стоял Василек и что-то говорил, энергично размахивая руками.

С той поры, как началась уборка, Миша замечал, что Василек все время старается быть рядом с Таней, как-то свободно и независимо держится с ней. Втайне он завидовал ему и чуточку злился. Вот и сейчас ему вдруг захотелось подойти и сказать Васильку что-нибудь обидное. Дождавшись, когда Таня ушла к навесу, Миша отозвал Василька в сторону и сказал:

— Ты, как Федькин Рыжик, крутишься возле Таньки. Тот как увидит кого, так и норовит руки лизать.

— Ты на себя погляди, — насмешливо сощурился Василек. — Ходишь за ней по пятам. Глаза свои загубишь.

Закусив губу, Миша промолчал.

Перед уходом в ночное Холодов вышел в коридор, отодвинул в сторону кадушку, снял мешковину, закрывавшую вход в кладовку, и протиснулся к Ефиму. — Не спишь? — шепотом спросил он, выставив руки вперед, чтобы не наткнуться на что-нибудь в темноте.

— Какой тут сон. Не поймешь, когда ночь, когда день, аж глазам больно, — пожаловался Ефим. — А тут еще мыши шуршат, скребутся.

— Ничего, теперь немного осталось, — Холодов присел на кровать. — В станице суматоха. Нынче весь день хлеб отправляли. Подмазывают пятки.

— Я же говорил, — Ефим шарил рукой по столу, отыскивая кисет.

Они закурили. В непроницаемой темноте огоньки цигарок светились, как волчьи глаза в глухую зимнюю пору.

— Да, я чего пришел, — заговорил Холодов. — Повывезут весь хлеб — насидимся голодными. Суметь бы под шумок… В саду закопали бы.

— Опасно ведь, — вздохнул Ефим.

— Чего там, — возразил Холодов. — Сейчас людям самим до себя. В Сухой балке у меня уже припрятано. Теперь сюда переправить бы.

— Страшно все-таки, — заерзал на кровати Ефим. — Не влипнуть бы нам.

— Не каркай, — окончательно обозлился Холодов, но тут же сбавил тон: — К полночи давай в рощу к старой вербе, помнишь, с дуплом? Мешок на лошадь — и через огороды.

— Ладно, — согласился Ефим.

Достав из кармана горсть махорки, Холодов нащупал руку сына и высыпал ему в ладонь.

— Свежая махра, донничку добавил, в самый раз.

Он вышел в коридор, завесил мешковиной дверь и придвинул кадушку.

Ночь выдалась тревожной. Над станицей то и дело пролетали немецкие самолеты, направляясь на соседнюю железнодорожную станцию Узловую. Там подолгу висели осветительные ракеты, по небу, скрещиваясь и расходясь, шарили лучи прожекторов, густую синеву кромсали разрывы зениток, глухо доносились взрывы бомб.

Степновцы, прислушиваясь, прятались в погребах, землянках, вырытых на огородах.

И вдруг один из самолетов с каким-то завыванием пронесся над станицей и на самой окраине, где стояли длинный навес и два амбара, сыпанул несколько зажигательных бомб. Одна упала рядом с навесом. Сухая солома вспыхнула, как порох. Отсветы зловеще заплясали на стеклах домов.

На пожарной вышке тревожно загудел колокол. Площадь перед правлением забурлила. Сбежавшиеся колхозники, не дожидаясь распоряжений, ехали и бежали на край станицы.

Миша, Федя и Василек примчались к правлению почти одновременно. Ни о чем не спрашивая друг друга, они пристроились на проезжавшей мимо пожарной бричке.

— Марш, бесенята, — гаркнул на них кучер, грозно потрясая кнутом.

— Гони, дядя Капитон, погорит же все, — огрызнулся Федя.

— Спасители нашлись, без вас обойдутся, — уже более мирно проворчал кучер, нахлестывая лошадей. — Ну, родимые, не подведите!

Когда ребята приехали на пожар, там уже орудовали колхозники во главе с Кургановым.

— Воду, воду давайте! — подбежав к пожарникам, загремел Курганов. — Проворнее пошевеливайтесь!

Ребята и глазом не моргнули, как фигура председателя уже появилась возле столпившихся женщин, испуганно смотревших на бушующее пламя.

— Бабы, не пугайтесь, — подбадривал их Курганов. — Становитесь в цепь, ведрами подавайте воду из бочек.

Огонь жадно метался по крыше навеса, обжигал лица и руки людей, стоявших наверху.

— Землей, землей сбивай! — слышался кургановский бас.

— Багры давай!

— Сбрасывай солому!

Пожарники размотали шланг, взялись за насос, и вода с шипением заплясала в языках пламени. Тысячи искр взметнулись в небо. Но огонь слабо уступал маломощной струе воды.

— Такой техникой цигарку не потушишь! — сердился Захар Петрович, неуклюже карабкаясь по лестнице на крышу. — А ну, хлопцы, давайте сюда воду!

Черпая из бочек ведрами, Миша, а за ним Федя с Васильком начали подавать воду на крышу навеса.

А народ все прибывал и прибывал. Колхозники баграми растаскивали стропила, забрасывали их землей. Несколько перекладин упало неподалеку от амбаров, но люди сбили с них пламя мешками и фуфайками.

Постепенно пожар утихал. Гуще повалил дым, и наконец огонь совсем погас.

Взволнованные колхозники, собравшись в круг, высказывали догадки:

— Видно, одурел фриц и ахнул куда попало.

— А может, побоялся, что на Узловой собьют, вот и разгрузился у нас.

— Глупости! У Фокиных бабка вздумала в погреб с фонарем идти, вот и заметил фриц.

— Счастье, что не угодил в их дом, остались бы от него головешки.

Закуривая, Курганов сердито предупредил:

— Учтите все: замечу у кого-нибудь по ночам огонь — плохо будет. И без того отбоя от фашиста нету.

Когда за станицей ярко запылал навес, Таня выскочила на улицу. Слушая тревожные перезвоны пожарного колокола, она прижалась к воротам и пугливо смотрела на багровое зарево. Ей хотелось побежать туда, но одной было как-то страшно. Вспоминая бесконечные пожары, полыхавшие на всем ее пути от родного города до этой небольшой станицы, она чувствовала расползающийся по спине колючий холодок.