Николай Лысенко - Юность грозовая

— Ну хорошо, пусть едет, — махнул рукой Курганов, заметив под раскрытым окном своего кабинета истомленное тревогой лицо Василька. — Для вас же хотели лучше.

— Спасибо на добром слове, — сразу же присмирела бабка, по-старомодному отвешивая поклон. — Пойду собирать его в дорогу.

Когда она ушла, Курганов повернулся к Захару Петровичу, молчаливо наблюдавшему за всей этой сценой, и с улыбкой сказал:

— А здорово парнишка подзавел бабку. Записывай себе в актив еще одного помощника. Я сейчас съезжу к Озеровым, поговорю насчет Мишки. Ему тоже хочется с тобой, он говорил мне.

Елизавета Степановна Озерова встретила Курганова настороженно. Она обмахнула передником табуретку, пригласила председателя сесть, тревожно глянув при этом на полуоткрытую дверь горницы, где Миша под веселый щебет Кати мастерил из красноталовых прутьев игрушечную коляску.

— Каждый день собирался проведать вас, да все некогда, — как бы извиняясь, заговорил Курганов. — Работы, Степановна, взахлест. Как вы тут живете?

— Как все. Нынче, кого ни спроси, у всех одинаково, — грустно ответила Елизавета Степановна. — Притерпелись.

— Духом-то падать не нужно, — постарался ободрить ее Курганов. — Вот закончим войну, подрастет Миша — легче станет. Сын у тебя, Степановна, толковый парень.

— Твоими устами, Егорыч, да мед пить, — Озерова вздохнула, понурившись. — Только конца-то войны не видно. Немец все изуверствует, ломится как бешеный.

— Выдохнется, потерпим маленько:

— Душа извелась в ожидании. А тут опять же — со скотом уходите.

— Да, важное задание получили мы, — Курганов не спешил говорить о цели своего прихода. — Отправляем скот в безопасное место, а как только дадут команду — стариков и женщин с ребятишками увезем. Давит пока нас фашист, приходится отступать. Зашел я посоветоваться: не обойдетесь ли вы без Миши, если пошлем его сопровождать скот?

— Я сразу догадалась, Егорыч, — Елизавета Степановна понизила голос и снова посмотрела на дверь горницы. — Только не хотелось бы отпускать: жутко ведь в такую дорогу.

Прислушиваясь к их разговору, Миша волновался: «А вдруг Курганов сейчас скажет: пусть остается дома».

Но председатель говорил другое — Думаю, все обойдется хорошо. Чесноковы тоже едут: и отец, и сын. Таня сама напросилась в дорогу. Бабка отпускает Василька, даже приходила за него хлопотать, еле успокоил ее. Дело-то очень важное, — пустил он в ход самый убедительный козырь, — кому попало не доверишь. Да и людей у нас в колхозе, сама знаешь, на пальцах пересчитаешь.

Теперь Миша ждал, что ответит мать.

— Что ж, — чуть слышно промолвила Елизавета Степановна. — Ежели нужно, пускай поедет.

Солнце еще не спряталось за горизонт, а по окраинной улице станицы, взбивая тяжелую пыль, потянулось колхозное стадо. Женщины стояли у раскрытых калиток и, слушая тягучее мычание коров и разноголосое блеяние овец, украдкой вытирали слезы. Коровы и овцы так и норовили свернуть в какой-нибудь двор, но ребята заворачивали их на дорогу и гнали из станицы.

— Сынок, постой! — услышал вдруг Миша голос матери.

Он придержал лошадь и оглянулся. Спотыкаясь, к нему спешила мать, держа в одной руке Катю, в другой — маленький сверток.

— Думала, не успею, — проговорила она, глядя на сына снизу вверх влажными от слез глазами. — Шарф-то мы забыли положить и рукавицы отцовские. Холода начнутся — пригодятся.

Миша взял сверток и сунул его за пазуху. Потом подхватил на руки Катю и, прижимаясь к ее щеке, сказал:

— А ты маму тут слушайся. Поняла?

— Поняла, поняла, — Катя обвила тонкими ручонками смуглую шею брата. — Ты скорее приезжай, коляску мне не доделал.

— Ты уж, Миша, смотри там, — наставляла Елизавета Степановна, держась за стремя. — Не простудился бы. Всегда у тебя одеяло на полу валяется. Укрывайся потеплее.

Покосившись на Таню, проезжавшую мимо на бричке, Миша смущенно пробормотал:

— Да ты, мам, не волнуйся, я ведь не маленький. — Он наклонился с седла и поцеловал ее. — Ну, я поеду.

Миновали кузницу, вросшую в землю. Дальше тянулся неоглядный степной простор, затянутый сероватой дымкой наступающего вечера.

Впереди гурта ехал Лукич. В молодости он пас на Дону казачьи табуны и хорошо знал порядок перегона скота. Таня сидела на бричке, подобрав под себя ноги, строгая, молчаливая. Рядом в седле покачивался Захар Петрович. Попыхивая самокруткой, он часто оглядывался на Степную и хмурился: тяжело было ему покидать родимые места.

Вскоре начали сгущаться сумерки, прохладой задышала степь.

Заметив, что Таня осталась одна, Миша подъехал к ней.

— А свежо уже становится вечерами, — сказал он и, помолчав, добавил: — Небо-то какое чистое, как на мороз разведрилось. Ты оделась бы.

Набросив на плечи старенькую фуфайку, Таня улыбнулась и спросила:

— Смешная я, наверно, сейчас?

Миша, отведя в сторону глаза, чуть слышно проговорил:

— Ты… ты хорошая.

Он хлестанул свою лошадь и поскакал догонять друзей.

Всю ночь двигался гурт. Устало брели коровы и овцы, оставляя за собой облако пыли. Оно низко висело над дорогой, оседая на лица и одежду скотогонов.

Убаюканная мерным скрипом колес и легким покачиванием брички, свернувшись калачиком, Таня спала, целиком положившись на вислоухую лошаденку.

Ребятам тоже хотелось упасть на жухлую траву и заснуть прямо под открытым небом. Глаза закрывались, тяжелела голова, и они с испугом хватались за гривы лошадей, чтобы не свалиться с седел.

Вслушиваясь в надсадный гул вражеских самолетов, летящих куда-то на восток, Захар Петрович подбадривал ребят обещанием скорого отдыха, хотя все они прекрасно знали, что отдых придет лишь тогда, когда покажется балка, густо поросшая лесом, где можно укрыться от глаз фашистских летчиков, шныряющих днем над степными дорогами.

С трудом открыв сонные глаза, Василек недовольно сказал:

— Вот дураки, мучаем себя!

— Кого же ты обвиняешь? — спросил его Федя, относя сказанное к своему отцу. — Ты слышал, как под Узловой днем разбомбили колонну тракторов и комбайнов?

— Так что — машины, — ворчал Василек. — А кому нужны…

— Если ты считаешь, что тебе не нужны, — рассердился Миша, — можешь вернуться домой, пока еще недалеко отъехали.

— А я в твоих советах не нуждаюсь, — Василек, поеживаясь, поднял воротник пиджака. — Для себя побереги их.

Дальше они ехали молча, бессильно роняя головы на грудь. И никто из них не заметил, как побледнел небосвод и над землею потянул предутренний ветерок.

Издалека послышался голос Захара Петровича:

— Хлопцы! Крепись, заря близко!

Эхом отозвался в ответ хрипловатый басок Лукича:

— Звезды прячутся — ночи конец! Перевесившись в седле, Миша толкнул задремавшего Федю.