Николай Лысенко - Юность грозовая

— И чего ты скулишь? У тебя и разговора другого нет, все одно и то же.

Ему тоже хотелось поскорее вернуться в Степную. Но старался не подавать вида: сам же напросился сопровождать скот. Правда, все вышло не так, как предполагал. Каждый день приходится дрожать на морозе: накладываешь солому — жарко, а пока доедешь до Бобров — зуб на зуб не попадает.

Глянув в сердитое лицо друга, Федя переменил разговор:

— Снега в этом году навалило много, у бурьяна еле верхушки видно, — он показал на обочину дороги. — А ты помнишь, как мы на лыжах ходили в Сухую балку? Когда еще в пятом классе учились. Шлепнулся я с горы и вывихнул ногу. А ты связал лыжи, посадил меня на них и на буксире тянул домой.

Все, о чем ни заходила речь, живо напоминало о родной станице, все было связано с теми по-своему веселыми днями, когда ребятам казалось, что другого счастья на земле не существует.

— Да, прокатиться бы сейчас на лыжах не мешало, — сразу же оживился Миша и, глядя в заснеженную даль, неожиданно спросил: — Как ты думаешь, можно из Бобров позвонить в Камышин?

— А зачем? — простодушно удивился Федя. Мишу передернуло: до чего же недогадлив!

— Ну и человек же ты! Таню увезли чуть живую, а ты спрашиваешь!

— А-а, — ! протянул Федя, смутившись. — Наверно, можно, до войны мой отец из Степной звонил даже в Астрахань.

— Так то было до войны, а вот сейчас?

— Не знаю.

Миша задумался. И снова перед глазами возникла страшная картина: залитая кровью грудь и бледное неподвижное лицо Тани.

С тех пор как пригнали гурт в Бобры, все почему-то ничего не говорили о девушке, лишь однажды на базу Захар Петрович сказал Лукичу:

— Теперь-то мы вроде приютились, разузнать бы нужно про нашу Танюшку: как она там.

И вот прошло уже несколько дней, а Захар Петрович словно забыл о своем намерении, с утра до ночи крутился возле скота. «Конечно, она чужая, родню давно бы отыскал, — недовольно думал Миша, стараясь при этом не смотреть на Федю, как будто боялся, что тот может угадать его мысли. — Сегодня обязательно поговорю с ним. Не захочет — сам поеду».

— Мишк! Скажи честно: ты любишь Таню? — Федя вытянул шею, заглядывая ему в глаза.

— Что? — растерялся Миша и, замахнувшись кнутом на быков, крикнул: — Цобэ, пегий! Ишь, тянется, аж ярмо перекосилось. Лодырь!

— Нет, ты признайся, признайся, — добивался Федя, хватая его за рукав. — Только честно!

— Ну чего ты пристал, Федька! — недовольно ответил Миша, чувствуя, как горят уши. — Не разболтаешь?

— Даю слово!

— Понимаешь… — Миша замялся и тут же выпалил: — Ну люблю я ее. Вот и все.

— Так и знал! — проговорил Федя. — Я еще, елки зеленые, дома заметил.

Когда обоз подъехал к скотному двору, навстречу, проваливаясь деревяшкой в снегу, с удивительной проворностью выбежал Захар Петрович.

— Радуйтесь! — закричал он, размахивая руками. — Наши погнали немцев! К чертовой матери поперли!

Соскочив с возов, все бросились к нему. Обращаясь то к одному, то к другому, сбиваясь, повторяя одно и то же, Захар Петрович начал рассказывать о наступлении наших войск. Его не дослушали. Федя во всю глотку крикнул:

— Ура нашим!

Лукич, незаметно перекрестив живот, пробормотал:

— Слава богу, началось, взялись наши ребятушки!

Одна из бобровских женщин, с румяным от мороза лицом, обращаясь к Лукичу, стоявшему рядом с ней, сказала:

— Не все нам горевать! Пришла, диду, и к нам радость!

— Посильнее бы их ударили, чтоб дорогу забыли к нам! — подхватила другая колхозница.

Захар Петрович озабоченно проговорил: — А прав был Курганов, верно сказал нам тогда. Вести дюже хорошие, всему народу желанные. Мы за такую радость отблагодарить должны — сохранить наше стадо. Иначе грош нам цена. Хозяйство без скота, все равно что телега без колес: никуда не поедешь. Так-то вот!

Его слова сразу же сбили ту восторженность, с какой встретили долгожданную новость и Миша, и Федя, и все, кто стоял сейчас на базу. Стало так тихо, что слышно было, как, оседая под полозьями саней, поскрипывал снег.

— А носы нечего вешать, — сказала, подойдя к Захару Петровичу, невысокая женщина в дубленом полушубке. — Радуйтесь, что наши муженьки врагов сбили, а тут мы всем миром поможем вам. Бомбы-то над нами не свищут.

— Вот за это — спасибо, — поблагодарил Захар Петрович. — Спасибо, люди хорошие, за подмогу.

Отряхнув с шапки снег, он хозяйским глазом окинул выстроившиеся в ряд возы и распорядился складывать солому поближе к хате, где с трех сторон высилась плетневая изгородь, защищающая скудныезапасы кормов от метельных заносов.

Сложив солому, бобровские колхозницы стали выводить быков с база. Захар Петрович подошел к ним.

— Еще раз спасибо вам, бабоньки, за помощь!

— Да вы не стесняйтесь, чуть чего — зовите, всегда пособим, — ответила за всех розовощекая. — До свиданьица!

Проводив женщин, Захар Петрович стал ходить с граблями вокруг выросшего стожка, деловито очесывая неулегшуюся солому.

— Вот так, Захарушка, жизнь-то поворачивается: каждую былинку учитывать приходится, — простуженно кашляя, проговорил Лукич.

Продолжая орудовать граблями, Захар Петрович спокойно ответил:

— Порядок завсегда нужен, а при нынешнем положении — тем более.

Он воткнул грабли в снег и, шагнув к Лукичу, протянул руку за кисетом. Закурив, спрятал цигарку в рукав, чтобы не летели искры, и задумчиво сказал:

— Этих кормов от силы на три дня хватит. Пока не вьюжит, надо еще завезти. Попросим бобровцев, не откажут.

— Может, днями Курганов подмогу пришлет, — пытался успокоить его Лукич. — Глядишь, полегче нам станет.

Захар Петрович осмотрелся по сторонам, боясь, что Миша или Федя подслушают его, глухо проговорил:

— При ребятах не стал сказывать… Курганов нынче звонил Бачуренко и просил передать… Словом, ждать некого, в станице много людей болеет. Тьфу, черт, забыл… — он наморщил лоб. — От мышей какая-то дрянь. Да, эта самая… туляремия, что ли. А тут еще много подвод мобилизовали на работы для фронта. Только ты не того… не проболтайся, настроение ребятам не испорть.

Он помолчал, посмотрел на залитую холодным розоватым светом степь и, как бы оправдывая Курганова, продолжал:

— Да и кого он пришлет? Я и раньше не очень надеялся.

После вечернего водопоя скота Лукич с Федей ушли готовить ужин, а Миша остановился возле Захара Петровича, подгребавшего вилами солому, и спросил:

— Дядя Захар, а далеко отсюда до Камышина?

Захар Петрович прищурил левый глаз, помолчал, прикидывая расстояние, и ответил:

— Верст девяносто будет, не меньше. А что?

— Разреши мне… я поеду туда — узнаю про Таню, — Миша опустил голову и, выдалбливая носком валенка лунку в снегу, продолжал: — Увезли ее, и мы не знаем, как она там. Я дня за два обернусь. Соломы у нас на это время хватит. Захар Петрович крякнул, насупился. «Ишь, беспокойный, — подумал он. — А вот Федька молчит, стервец, видно, черствая у него душа». Потом не спеша снял рукавицу, вытер ладонью обмерзшие усы и сказал: