Мор Йокаи - Венгерский набоб

И Флора наедине тоже поведала Рудольфу об этих печальных вещах, о том, что покойная с детства любила без взаимности и, может, даже на небесах продолжает любить, и все понуждала мужа ходить вместе к сосновой роще, навещать могилу, где буквы надгробия сияли, как глаза, улыбающиеся сквозь слезы…

Однажды дивным солнечным вечером Флора гуляла по парку за ручку со щебетавшим что-то трехлетним малышом.

Ребенок привык уже звать ее мамой и, болтая о своем, задавал сотни разных вопросов, из которых и на один-то ответить мудрено.

К дому тем временем подкатила барышня Марион.

Услышав, что Флора в парке, она поспешила к ней.

– Добрый вечер, добрый вечер, дорогая графинюшка! Вдвоем, значит, с мальчишечкой? Слуга ваша покорная, сиятельный господин Карпати, слуга покорная. Уступи я вашему папаше двадцать лет назад, ого, каким бы вы молодцом уже были (как раз для трехлетнего мальчугана намек). Ах, Флора, какая вы нежная мать, как ласково держите его за ручку. Вот жалость, что у вас своих деток нет (для молодой женщины – укол самый болезненный!). Ну да ничего, зато есть иллюзия. Как будто собственный ваш сынок. А красавчик какой. Верный знак, что родители очень любили друг дружку. И глазенки – ну вылитый Рудольф, как нарочно!

– И правда, – отозвалась с живостью Флора. – И губки совсем как он складывает!

И, притянув к себе мальчика, в глазки, в губки поцеловала его.

«Вот дурища-то, – подумала барышня Марион, раскрывая с досады зонт, хотя стояли они в тени. – И приревновать толком не умеет».

Она думала отвратить Флору от малыша, заронив подозрение в ее сердце. Но не знала этого сердца, чистого, невинного, как у младенца. Даже отдаленная догадка чужда ей была о том, что пыталась возбудить в ней Марион.

С того дня Флора лишь сильнее полюбила мальчугана.

А встретясь с ней несколько лет спустя, увидим мы уже счастливую мать семейства в окружении ангельски добрых и красивых детей, считающих Золтана братцем, а Терезу – родной теткой. Флора балует их всех без различия, Рудольф одинаково с ними строг.

И все-таки, когда Флора однажды удивила возвращающегося из города мужа, верхами выехав с Золтаном ему навстречу – сама на смирной белой лошади, мальчик на резвом татарском коньке, – Рудольф не устоял, расцеловал приемыша.

Едва шестилетнего, захватила его как-то Флора с собой в губернскую управу, где как раз выступал Рудольф с блестящей, остроумной речью. Ребенок выслушал ее до конца с глубоким вниманием, а дома собрал своих маленьких братьев и товарищей в детской и, играя с ними в комитатское собрание, с таким серьезным личиком и таким одушевлением воспроизвел однажды услышанную речь, что подсмотревшая нечаянно эту сцену Флора пришла в полный восторг.

Ах, кем он будет, кем только будет, когда подрастет!

Те же юные дворяне, коих узнали мы под именами Иштвана и Миклоша, выросли с той поры в величайших мужей венгерской истории. Бог даст, попытаюсь еще когда-нибудь показать их и в зените славы.

Об остальных наших знакомцах мало что остается сказать.

Абеллино жив и по сей день.

В нем уже буквально ничего натурального нет. Волосы накладные, зубы вставные, бодрость напускная: все обман и самообман. Бороду и усы он красит, туалетной водой умывается; после дуэли той знаменитой туг на ухо и, хотя вставлена в него искусственная улитка, оперы может слушать только через рожок.

Так и ходит-бродит он по свету, латаный-штопаный призрак лучших времен, в одной руке – клюка, подпора для подагрических ног, в другой – слуховой рожок. Но сам-то мнит, будто и по сю пору обаятелен, даже неотразим, и с каждой красивой дамой и девицей любезничает напропалую, воображая, что все от него без ума. Те смеются над ним, а он думает: радуются, его видя.

Ежедневно ему выдается золотой, из-за чего в Пеште приходится сидеть, покидая его лишь после Яношева дня, когда он получает сотню зараз и, пока она ведется, не возвращается; но держится по-прежнему так, будто у него миллионы. Все заграничное превозносит, а отечественное хулит. Faute de mieux – за неимением лучшего – мирится со своим положением, но сердце его, если имеется у него таковое, снедает вечная тоска по родине: Парижу.

Все без исключенья почитают его фигурой весьма комической и в свете принимают лишь потехи ради.

Экий бедняга!

Других в преклонном возрасте обыкновенно уважают, а он посмешищем стал в тех кругах, где когда-то задавал тон, был главным действующим лицом.

Другие страдать и мыслить способны после перенесенных невзгод – выше их могут подняться в своей печали и, презрев жизнь, умереть достойно. Это служит им утешением. Он же, ии думать, ни чувствовать не умея, жить все-таки жаждет, жить. И в этом его наказание.

Набоб… Этим индийского происхождения титулом величали в Западной Европе второй половины прошлого века баснословно богатых дельцов – авантюристов и расточителей, которые нажились в колониях. Таким предстает перед нами хотя бы герой известного романа Альфонса Доде «Набоб» (1877).

Но что такое – «венгерский набоб»?… Янош Карпати венгерского писателя Мора Йокаи (1825–1904) не архаичный восточный властелин, чьи несметные богатства лишь привесок его неограниченного деспотизма. И не стяжатель-выскочка новейшего буржуазного склада, финансовый магнат на час, который у Доде снискивает бешеными своими деньгами эфемерный почет алчных паразитов, в свою очередь, облепляющих наподобие хищных рыб эту словно с неба упавшую в загнивающие воды Второй империи лакомую добычу.

Где-то на историческом перепутье между «варварским» Востоком и «цивилизованным» Западом, между древними феодальными деспотиями и царством новейшей буржуазной плутократии высится причудливо колоритная фигура Яноша Карпати, этого венгерского барина, который не знает, что делать со своим огромным состоянием, с бесчисленной крепостной челядью – с самим собой, наконец. Деньги уже глубоко внедрились в его хозяйство: без продажи всевозможных даров своих имений он и прожить бы не смог. Арендаторы, предприниматели разных мастей со всех сторон уже осаждают его со своими промышленными затеями, пусть еще патриархально грубыми, анекдотически неумелыми (гута варит у него плохое зеленое стекло, драп из сукновальни расползается на плечах). Но основной капитал все-таки не нажит, не сколочен собственноручно, а унаследован. И недалекий «барин Янчи» ведать не ведает его истинной цены, не может и не умеет сделать из своих денег разумное употребление. Разве что, одурев от праздности, выбрасывает их на разные эффектные пустопорожние выкрутасы, нелепые чудачества, которые вдруг изобретают его неиссякшая природная энергия, его мимолетные, не управляемые никакой здравой целью прихоти и настроения.