Мор Йокаи - Венгерский набоб

И юноша снова прижал платок к глазам.

«Какая непритворная скорбь!» – подумала его почтенная слушательница.

– К великому моему огорчению, сударыня, я должен признаться, – дрогнувшим голосом продолжал денди, – что целых восемь лет не мог выполнить воли своей суженой. Кому оказывал благодеяния, преуспевали в учении, но не блистали добродетелью. Со стыдом вспоминаю я о них, хотя некоторых свет и окружает поклонением. Что ни попытка, то новое разочарование.

Тут он прервал свою речь и предоставил г-же Крамм опять целую неделю для раздумий над этой необычной историей, о которой она, однако, никому словом не обмолвилась.

В ближайшее воскресенье Абеллино явился вновь.

До конца гимна он молчал, хотя по лицу его было видно, что хотел бы о чем-то спросить, но не решается. Все-таки желание пересилило.

– Простите, сударыня, что обременяю вас расспросам«. Вы, кажется, знаете особу, которая поет. Не поймите меня превратно, но я столько раз уже обманывался в своей доброте, что не решаюсь теперь ни с кем знакомиться ближе, не наведя предварительно справок. Слышал я о семействе этой девицы вещи преудивительнейшие: нравы будто бы там отнюдь не самые строгие.

Тут и у старухи язык развязался.

– Уж какие там они, родичи ее, не знаю, только она сызмальства с ними не живет, и душенька невинная у Нее, как у ангелочка, а воспитывается она в правилах таких добродетельных, что, окажись сейчас одна хоть среди кого, никакой грех ее даже близко не коснется.

– Ах, сударыня, вы меня просто осчастливили.

– Почему, сударь?

– Потому, что подали мне надежду наконец-то упокоить душу моей Марии.

С этими словами он снова ушел, дав Краммше еще неделю на всякие размышления.

В воскресенье же целиком доверился славной женщине.

– Ну, сударыня, я удостоверился, что ваша подопечная вполне заслуживает моего покровительства. Знаменитая артистка выйдет со временем из нее – и, что всего важнее, женщина редкой добродетели. Но надо очень ее беречь. Я узнал, что с ней уже пробовали затевать шашни некие богатые молодые люди. Сударыня, будьте осторожны и предупредите тех, кто за ней смотрит: пускай смотрят получше. Роскошь, она и самых стойких людей может ослепить. Но я твердо положил себе избавить ее от коварных интриганов. Пусть станет артисткой! Голос у нее, особенно если хорошо его поставить, такой клад, что все эти кавалеры со своими доходами нищими покажутся в сравнении с ней. А коль источник богатства окажется в ней самой, он и невинности ее угрожать перестанет!

У Краммши полное понимание нашли эти доводы. Уже и собор ей театром риоовался, и рукоплескания не терпелось въявь услышать.

– Два года – и она будет само совершенство. Средства потребны для этого совсем небольшие, главное – прилежание. А что понадобится, я охотно одолжу сообразно с моим обетом. Я ведь не безвозмездно даю, не в дар, только взаймы; разбогатеет – и вернет мне на поддержание следующих, остальных. Ежемесячно я буду выдавать вам триста форинтов на покрытие необходимых расходов по обучению, но ей самой прошу вас не говорить, что это от мужчины, иначе может и не принять. Скажите, что от благотворительницы Марии Дарваи – таково имя моей покойной невесты. Она и вправду ей эти деньги посылает, только с неба. У меня же требование лишь одно: невинность свою блюсти. Если ж узнаю я о противном, конец всякому покровительству. Итак, вот деньги на первый месяц, извольте получить и израсходовать по назначению. Еще раз прошу – ни слова обо мне! Ради самой же этой славной девушки. А не то люди сразу дурно истолкуют, вы же знаете.

Добрая женщина приняла деньги. И почему было не принять? Всякий на ее месте сделал бы то же самое. Подал разве этот тайный доброхот малейший повод для подозрения? Он же неизвестным захотел остаться, незнакомым, сам о шашнях предупредил и безупречной нравственностью обусловил свои благодеяния. Чего же, кажется, больше?

Госпожа Крамм взяла деньги и потихоньку наняла учителей музыки и пения для Фанни. Только ей раскрыла она секрет. Терезу в него не посвятила, что было ошибкой. Она опасалась, и не без основания, что та по суровости своей вышвырнет деньги за окно: дескать, порядочная девушка ни от кого, ни под каким видом не должна их принимать, если сама честно не заработала! И еще одно: артистическая карьера. Это, в свой черед, встретило бы сильнейшие возражения. Об этом не смели они и заикаться.

Но от Терезы ничего нельзя было утаить.

Она сразу, в первые же дни, заметила в настроении девушки перемену.

В сердце Фанни запало, что она владеет сокровищем, которое поможет ей возвыситься над остальными, славы добиться. И у нее тотчас пропала охота к простой работе, скромным развлечениям, которым она, бывало, так радовалась. И с молодым подмастерьем не болтала уже с прежним увлечением. Часто задумывалась и по целым часам мечтала о чем-то, а после говорила тетке, что за хлопоты когда-нибудь богато вознаградит ее.

Как вздрогнула Тереза при этих словах!..

Племянница, значит, грезит о богатстве. Искуситель показал ей мир и сказал: «Все это дам тебе, если поклонишься мне». А ей и не приходит в голову ответить: «Отойди от меня, Сатана!»

Охотник искусно расставил сети.

Движимая признательностью, девушка не раз подступала к г-же Крамм, уговаривая сводить ее к неведомой благодетельнице, чтобы горячо поблагодарить, получить совет на будущее и попросить как-нибудь теткино сердце умягчить. Понуждениями этими она в конце концов совсем обезоружила недалекую старуху, заставив ее сознаться, что тайный благотворитель – не женщина, а мужчина, который предпочел бы навсегда остаться неизвестным.

Открытие поначалу устрашило Фанни, но тем сильнее раздразнило вскоре ее любопытство. Кто он, этот мужчина, желающий ее осчастливить, но избегающий даже взгляда, который настолько осторожен, так опасается своим великодушным даром повредить ее доброй славе, что имени своего не открывает?

И лишь естественно, что девичье воображение соткало идеальный образ неведомого покровителя. Высокий, смуглый человек с бледным лицом, который никогда не улыбается, – единственно только творя добро: таким виделся он ей. Мягкий его взгляд часто преследовал ее во сне.

Встречаясь на улице с молодыми людьми, девушка нет-нет да и кинет украдкой взор: не это ли ее тайный благодетель?

Но все они мало походили на хранимый в душе высокий образ.

Наконец в один прекрасный день увидела она похожее лицо с такими же глазами и взглядом, какой ей представлялся. Да, это он, ее идеал, ее тайный добрый гений, не желающий открыться! Да, да, о нем грезила она – об этих голубых очах, этих благородных чертах, этом стройном стане.

Бедняжка! То был не таинственный ее доброхот. То был Рудольф Сент-Ирмаи, муж Флоры: счастливейший и вернейший из мужей, но о ней, о Фанни, ей-богу же, нимало не помышлявший.