Мор Йокаи - Венгерский набоб

Жалованье ведь для венгерского набоба – жупел, не в его это принципах, скорее уж расщедрится, подарит что-нибудь или на воровство поглядит сквозь пальцы. Только бы служащие о прибавке не заикались – этим его недолго и взбесить.

А уж такому смешному чудаку вроде нашего честного Варги, который не то что красть, подарка незаслуженного не примет, – такому и вовсе только зубы на полку оставалось положить посреди окружающего изобилия. Другой давно бы миллионщиком стал на его месте: приказчики да учетчики, его подначальные, все уже в экипажах раскатывали, на серебре кушали, дочек барышнями воспитывали в Вене. А он еле-еле сапоги осилил кордуанные с серебряными шпорами да старенькую бричку, которую в парадные выезды запрягал парой им же самим выращенных лошадок.

Вот и сейчас он с нее слезает у ворот усадьбы, стесняясь въехать внутрь: не взрыть бы колесами красивый крупный гравий, которым усыпан двор.

Кузов брички заполнен связками бумаг, и почтенный Петер Варга укладывает их сначала на руки подбежавших гайдуков, а потом, пропущенный вперед, осторожной вежливо-бесшумной походкой подымается к барину Янчи, который ждет в фамильном архиве, где до потолка высятся белые с позолотой решетчатые шкафы – гигантские усыпальницы мумифицированных пергаментов и давно сданных отчетов. Годами бумаг тех никто больше не тревожит, кроме нескольких отщепенцев мышиного рода: бог весть какие извращенные пристрастия или семейные неурядицы обрекают их на пропитание столь скудное в приманчивой близости амбаров да чуланов с салом.

Но прежде, чем наш честный службист попал туда, ему пришлось преодолеть великое множество дверей, перед коими, равно закрытыми и открытыми, он всякий раз останавливался постучать; отворено, так постукивал в притолоку, пока следовавший по пятам с охапкой актов старый гайдук Пал не вталкивал его силой: чего стучаться, мол, коли некому отвечать. Но вот и архив. Завидев управляющего, барин Янчи подался вперед в своем кресле и протянул руку. Однако Петер вместо того, чтобы, подойдя слева, пожать ее, во избежание промаха столь грубого, бочком обошел сначала весь длинный дубовый стол, но и тут остановился в трех шагах и поклонился почтительно.

– Ну! Ближе, ближе, – понукнул комнатный гайдук. – Не видите: его благородие лапу вам переднюю подает.

– О, прощения просим, – возразил, убирая руки, верный управитель, – недостойны мы чести такой.

И уж больше нипочем нельзя было заставить его no-Дать руку барину Янчи, которого лишь он один, пожалуй, чтил и величал чин по чину. Не удалось и убедить сесть рядом с ним, – пришлось Палу силком на стул его посадить. Но он тотчас опять вскочил, да так и остался стоять перед барином.

Колоритные это были фигуры: его высокородие, Управляющий и гайдук. У Карпати лицо в этот час было необычно веселое, большой лысеющий лоб сиял, как церковный купол, редкие седые пряди серебряной мишурой курчавились на висках и затылке. Щеки гладко, аккуратно выбриты, усы расчесаны, и глаза уже больше не воспаленные. Разгладились и все некрасивые складки.

Напротив – честный управитель с заученной миной прошлого еще века на бледно-смуглом лице: бдительная готовность и всенепременное почтение. Усы коротко подстрижены, чтобы долго с ними не возиться; но куда, верно, больше хлопот с диковинной пудреной косой, которую, перевив траурной лентой, точно почтенную реликвию прошлого, носит, всем на удивление, славный сей чудак. И кафтан на нем самого допотопного покроя – не поймешь, фрак или атилла: долгополый, но спереди не застегивается, открывая длинный, до бедер, жилет с серебряными пуговицами.

Позади управляющего – старый гайдук Палко в доломане со шнурами.

Он тоже сед: вместе росли, вместе состарились все трое, и Палко по сю пору так же разговаривает с его высокородием, как во время оно, когда вместе в мяч играли во дворе.

Поседела голова у молодца, но волосы все целы: длинные, густые, они гладко зачесаны назад и прихвачены кривым гребешком. Нафабренные усы грозными сапожными шильями торчат в разные стороны; черты лица до того просты, что тремя-четырьмя штрихами схватил бы художник поискусней; с цветом только пришлось бы повозиться: нелегко подобрать такой, искрасна-багровый.

– Поелику ваше сиятельство великодушно снизойти изволили проверить отчетность самолично, – сказал, подходя к столу, Петер, – поимел я смелость в некую систему почтительнейше все привести для удобства обозрения. Вот, ваше сиятельство.

И сделал знак Палу положить бумаги.

Тот с ожесточеньем свалил на стол всю охапку. И не удержался, добавил:

– Сколько бумаги хорошей извели, всю как есть перемарали. Вот жалость-то!

– Не мели глупостей! – одернул его барин Янчи.

– Да ведь для вашего высокородия и чистая бумага сошла бы, все едино не слушаете ничего. Украли так украли, зачем вам еще знать, что?

– Ах, собачий сын! Это ты со мной так разговариваешь? Вот нарочно все отчеты пересмотрю, и ты стой здесь, за моей спиной.

– Вот они уже у меня где, отчеты эти ваши, – проворчал старый слуга.

– Заткни рот! – оборвал его барин Янчи.

– Заткнул уже, – с комическим усердием зажав пятерней усатые губы, пробормотал Палко.

С достохвальной решимостью протянул барин Янчи руку к верхней кипе, содержавшей отчеты приказчика Яноша Карлато, и стал в ней рыться, пока не убедился, что начала найти никак не может. Тогда подвинул он кипу к Петеру. Тот мигом отыскал нужный лист.

– Вот: роспись доходов и расходов по каждому имению за текущий год.

Послушаем и мы. Скучновато немного, да поучительно зато узнать, как хозяйничали в набобовых именьях. Петер, преклонным летам вопреки, читал без очков.

– «Доходы с какадского имения, как ниже расписано, поступили в тысяча восемьсот двадцать четвертом – двадцать пятом году следующие…»

Тут Петер прервал чтение.

– Я здесь на полях, с милостивого вашего позволения, заметочки кое-какие осмелился сделать по соответствующим пунктам; благоволите выслушать?

Барин кивнул: благоволит, мол.

– Итак, в сем году какадское поместье дало двенадцать тысяч кобелов [199]пшеницы. Вот и выходит: мы только-только вернули, что посеяли. И это еще на лучших наших землях.

– Год плохой был, – сказал в извиненье приказчику барин Янчи. – Хлеб полег, летом градом побило; в скирдах пророс из-за дождей.

– Вот и приказчик то же говорит, – отозвался Петер, – да только коз бы на озими пустить, прокосить местами, и не полег бы, а против градобития в Пожони застраховать; да и рига у него там пребольшущая, снести туда – и не пророс бы, уцелел бы урожай.

– Ладно, любезный, пошли дальше. Другой раз умнее будем. Предоставьте уж это мне.

– Продано двенадцать тысяч мер, по восемь форинтов каждая, – столько дёрский хлеботорговец дал, всего девяносто шесть тысяч ассигнациями; а в газетах видал я, что в Пеште клейковинная пшеничка по одиннадцати шла, и просто было отвезти, все одно быки без дела стояли из-за наводненья.