Мор Йокаи - Венгерский набоб

Он, почтительнейший, обходительнейший слуга, кто столь безмерное уважение питает ко всем вышестоящим, кто несчастнейшим из смертных почел бы себя, случись ему помянуть кого-нибудь в разговоре без обычных титулов, то есть венгерских господ – без прибавления: «сиятельный» и «его высокородие», а эрдейских – без: «высокородный» и «его сиятельство», он должен теперь критике их подвергнуть, суд настоящий вершить над множеством велъмож, которые уже тем великую честь оказывают ему, ничтожному человеку, что вообще позволяют по имени себя называть!

В полнейшем отчаянии почтенный Варга полировал штанами сиденье, а пестрым носовым платком – свой блестящий лоб. Привязался этот кашель, а в душе подымалось сильнейшее желание, переставая даже казаться несбыточным, чтобы джинны из «Тысячи и одной ночи» кого-нибудь другого посадили на это место, а его унесли и сунули вон хоть под амбар, где нипочем уж не найдут.

Наконец, когда его смятение и растерянность достигли высшего предела, послышалось ему, будто барыня опять что-то сказала.

– Да, слушаю вас.

– Я молчу, дорогой друг, – ответила Фанни, с улыбкой глядя на честного старика.

И тот почувствовал: хочешь не хочешь, а надо как-то выходить из положения. Взял подвинутый к нему список и поднес было к глазам, потом опять отнес подальше, точно в надежде: а вдруг, пока сидел, читать разучился? Заглянул даже на обратную, чистую сторону – может, в подозрении, что там за каждым именем написаны все нужные ответы симпатическими чернилами.

Заметив его смущение, Фанни поспешила ободрить старика приветливым словом.

– Друг мой! Вы на меня как на дочь смотрите, которой не у кого больше совета спросить в этом незнакомом мире. Не моя вина, если я сама смотрю на вас как на отца. Зачем так добры вы и ласковы были со мной?

Укрепясь духом под действием этих прочувствованных слов, старик кашлянул напоследок решительно, будто раз и навсегда расставаясь со всеми страхами, и произнес твердо:

– Милостивая государыня, по беспредельной доброте своей вы свыше всех заслуг изволите меня отличать, и я неизъяснимо рад и счастлив даже самомалейшее одолжение оказать вам. И хотя неподобнейшее дело для ничтожного такого человека мнение и суждение выносить о столь высоких дамах и господах, кои тут поименованы, все же из любви – простите великодушно! – из почтения к вашей милости…

– Нет, пусть, как вы перед тем сказали, из любви.

– Так точно. Как чувствую, сказал. И у меня тоже дочка была. Тому много лет уже. Столько же годочков ей было, как и вашей милости; не такая красавица, но добрая, очень добрая. Давно померла, еще молодой. И очень любила меня; прощенья прошу, что посмел о бедняжке заговорить.

– Нет, нет, мы о ней еще поговорим. Это ее портрет у вас в комнате над письменным столом?

– Как? Ваша милость столь ко мне благосклонны, что в домике моем скромном изволили побывать?

– Ах! Я проговорилась. Но вернемся к нашему предмету.

– О нет, милостивая государыня, простите, но дозвольте прежде безмерную, несказанную благодарность выразить. Припоминаю теперь: некая прекрасная дама, когда я тифом хворал, ровно ангел небесный, склонялась надо мной в самые тяжелые часы. Тогда, в бреду, чудилось мне, будто дочка покойная стоит у моей постели, но теперь я понял все. О ваша милость! Нет слов передать, что я чувствую.

– Но вернемся к делу, добрый мой друг, – повторила Фанни, опасаясь новых славословий и благодарностей.

– Итак, сударыня, примите как подсказанный лучшими намерениями и самой доброй волей совет те более чем скромные замечания, коими попытаюсь ответить на поставленный вопрос. Ранее всего, не усматриваю нужды сообщать вашей милости о лицах, к коим, как бы это выразиться, к коим не обязательно полное доверие питать, ибо, хотя я и далек от мысли – боже упаси! – порицать подобных высоких особ, но все же по некоторым причинам близости искать с ними было бы для вашей милости не очень желательно. Постараюсь лучше найти в сем списке таких, кто на вашу доброту и отзывчивость подобной же добротой сумели бы ответить, подобной же отзывчивостью. О ком, следовательно, я почтительнейше умолчу, тут уж извольте быть покойны: сих драгоценных особ, при 'всех их известных отличных качествах, почел я недостойными.

– Правильно, очень правильно, милый мой друг. Вы только о тех мне расскажете, кого я смогу полюбить, а об остальных умолчите. Ах, это мудрый совет; вы хорошо знаете людей.

Честный Варга просительный взгляд бросил на Фанни, словно умоляя не слишком его хвалить, а то опять сконфузится и забудет, что хотел сказать.

Потом взял в руки длинный список и начал просматривать, пальцем ведя сверху вниз, но так, чтобы не дотронуться до фамилии и не оскорбить ее носителя непочтительным сим прикосновением.

– Гм, гм, – прокашлялся он и завозил ногами. Имена-то все сплошь такие… Лучше их никакими замечаниями не сопровождать. – Гм, гм.

Уже остановится было рука, подымет глаза управитель, вот-вот скажет, но откашляется – горло прочистить, опять взглянет на фамилию, у которой держит палец, и передумает: предпочтет отнести ее обладателя к тем, кои при всех известных отличных качествах не заслуживают доверия.

А палец меж тем уже внизу, к концу подвигается, и сам управитель примечает в испуге, сколь многих обошел упоминанием. И крупные капли пота каждый раз выступают на его лбу, едва указательный палец поравняется с именем, каковое ему, Варге, величайшее, правда, почтение внушает, но дочери своей… дочери с таким человеком знаться он бы не порекомендовал.

Он ведь теперь на Фанни как на родную дочь смотрит. Барыня сама того пожелала, да и дочь покойная в ее обличье привиделась ему в тифу…

Приходится простить отцовскому сердцу эту иллюзию.

Но вот черты его лица наконец разгладились.

Рука даже дрогнула, дойдя до этой фамилии. Наконец-то нашел, кого можно назвать, похвалами осыпать; к кому дочь – госпожа его – может отнестись с любовью и доверием.

– Вот, сударыня! – произнес он, протягивая список. – Сия достойная дама, несомненно, одна из тех, кому вы можете довериться без опасности разочароваться.

В указываемом месте Фанни прочла: «Флора Сент-Ирмаи Эсеки». И вспомнила, что у нее самой мелькнула безотчетная догадка: такое имя не может сочетаться с характером неприятным.

– Какая она, эта Сент-Ирмаи? – спросила Фанни у доброго старика.

– Вот уж истинно красноречие потребно, дабы описать ее достойно. Всеми добродетелями богата, какие только могут украсить женщину. Кротость в ней сочетается с умом; все нуждающиеся, убогие имеют тайную покровительницу в ее лице – благодеяния свои она скрывает, но благодарное сердце кто может заставить молчать? Не только те чувствуют ее доброту, кто голодают, холодают, бедствуют и терпят лишения, – кому пищей, одеждой, лекарством и добрым словом она помогает; не только осужденные законом преступники, о помиловании коих хлопочет она в высоких разных местах, но и страждущие духом: хворые, от кого все отвернулись, бедные оступившиеся девушки, ставшие несчастными. Покровительницу, заступницу находят в ней и замужние женщины, с трудом несущие свой крест, – уж она сумеет допытаться, что у них за беда, что сердце гложет! Прощенья прошу, что вольность такую себе позволяю, но другие-то господа, хотя и много делают для бедняков, только телесно пользуют их, она же душу врачует и потому не в одних лишь хижинах, но часто и во дворцах находит нуждающихся в помощи. Тысяча извинений, что осмеливаюсь так говорить.