Мор Йокаи - Жёлтая роза

— Конечно! Уж они-то не сидели здесь как истуканы. Особенно художник — парень хоть куда. Только был бы он чуточку повыше, а то мне и до подбородка не доставал.

— Вы что же, ростом мерялись?

— Да, мерялись. И я научила его плясать чардаш. Он прыгал, как двухмесячный козлёнок в хлеву.

— А пастух? Он, что же, сложа руки смотрел, как с тобой танцует венский художник, и не свернул ему шею?

— Вовсе нет! Они даже выпили на «ты».

— Впрочем, мне всё равно. Дай ещё вина. Да получше, чем эта кислятина. Ну как тут не вспомнить ещё одну старинную поговорку: «Сколько воды ни пить, пьяному всё равно не быть!»

— Опять грубишь! Разве моё вино — вода?

— Подай запечатанную бутылку!

Эта просьба для Шандора Дечи оказалась роковой: попросить бутылку, которую завозят из города, бутылку, запечатанную зелёным сургучом, с золотыми буквами на ярлыке неопределённого цвета, где изображены алые гроздья винограда, — одну из тех, что подают господам! На императорское жалованье он может позволить себе такую роскошь!

У Клари сильно билось сердце, когда она спускалась в погреб за вином, предназначавшимся только для высокопоставленных гостей.

Ей вспомнилось, как однажды в корчму забрела цыганка, которой она подарила за гаданье свои старые тряпки. В благодарность цыганка дала ей совет: «Если когда-нибудь сердце твоего возлюбленного охладеет к тебе и ты захочешь, чтобы оно запылало вновь, дай ему крепкой настойки с корнем, что называют “Адамовой головой”. От этого зелья в нём так запылает любовь, что он ради тебя гору свернёт».

Клари решила, что сейчас самое подходящее время испробовать это средство.

«Адамова голова» была спрятана у неё в сундуке.

Корень этот похож на маленького чёрного человечка: большая голова, туловище, ноги.

В старину о нём слагали много песен. Говорили, будто, когда его вырывают из земли, он подымает такой плач, что человек умирает от страха. Поэтому корень вырывали, привязывая его к хвосту собаки. Известно, что с помощью этого корня Цирцея [3] Цирцея — согласно античным мифам, волшебница, превратившая спутников Одиссея (Улисса) в свиней и очаровавшая его самого. возбудила к себе безумную любовь спутников Улисса.

Аптекари называют «Адамову голову» «Атропа мандрагора» и умеют использовать её с толком. Но откуда же знать Клари, что эта «Атропа мандрагора» — яд?

Господа, заезжавшие в хортобадьскую корчму, ещё засветло отправились в путь.

Хортобадьская корчма называется корчмой не потому, что она стоит где-то в захолустье, под камышовой крышей, как это представлял себе художник. Это солидное каменное здание, крытое черепицей, с уютными номерами, с кухней для господ и погребком. Ему в пору стоять в центре любого города. В конце сада спокойно текут воды Хортобади, берега которой поросли камышом и ивами. Недалеко от корчмы через большой каменный мост, покоящийся на девяти быках, проходит тракт. Дебреценцы утверждают, будто мост этот потому такой прочный, что известь, применявшуюся для его строительства, гасили молоком; завистники же говорят, что известь гасили вовсе не молоком, а вином с дебреценских песчаных виноградников — этой вяжущей рот кислятиной, которая только для таких целей и годится.

Столь ранний отъезд был вызван причинами как эстетического, так и практического характера. Художник заранее радовался, что он сможет наблюдать восход солнца в степи, восход, о котором не имеют ни малейшего представления те, кто не видел его собственными глазами. Практической же стороной было то, что коров, которых они купят, можно отбить от стада только рано утром. Как известно, на матайском стойбище в одном гурте полторы тысячи коров. Весной большинство из них ходит с телятами. Если рано утром, до того как телята успеют насосаться, пастухи зайдут в стадо, поймают телёнка проданной коровы и выведут его, то мать сама пойдёт за своим детёнышем. Эти одичавшие коровы не видят людей, кроме своих пастухов, и наверняка забодали бы чужого, попытавшегося применить силу. Но к пастухам они привыкли.

Итак, приезжие господа отправились в двух шарабанчиках в ту глухую часть хортобадьской степи, куда даже степные жители не ходят без проводника. Но оба дебреценских кучера отлично знали местность. Молодого пастуха, посланного с ними в качестве проводника, они оставили ещё немного повеселиться. Он обещал догнать их у стойбища.

Художник, известный венский пейзажист, хорошо владел венгерским языком: он часто бывал в Венгрии, где изучал природу и быт. Другой господин был главным конюшим крупного моравского помещика графа Энгельсгорта. Было бы разумнее послать вместо него кого-нибудь, знающего толк в рогатом скоте; конюший разбирался только в лошадях, но зато он выгодно отличался от других господских приказчиков тем, что умел говорить по-венгерски. В бытность свою драгунским лейтенантом, он долго жил в Венгрии, и здесь венгерские молодки научили его своему языку. Тем не менее хозяин дал ему в проводники двух погонщиков, славных, крепких парней, вооружённых пистолетами.

Один из дебреценских господ был городским комиссаром, а другой — тем самым горожанином, из чьего стада должны были быть выбраны двадцать четыре племенные коровы вместе с нужным количеством быков.

В час их отъезда на западе ещё стоял месяц и сияли звёзды, а на востоке уже занималась заря.

Именитый горожанин объяснил художнику, что самая яркая звезда в вышине называется «Лампой изгнанников»; к ней в прежние времена обращались бетяры с мольбой: «Боже, помоги нам!», веря, что с её помощью можно безнаказанно угонять чужой скот.

Художник пришёл в восхищение от этого рассказа: «Совсем в духе Шекспира!»

Но ещё больше он был изумлён картиной бесконечной равнины, которая открылась им после получаса быстрой езды. Куда ни глянь — вокруг только море травы да небо, и ничто не нарушает величественного однообразия степи: ни летящая птица, ни аист, охотящийся за лягушками.

— Какая идиллия! Какой колорит! Какая величественная гармония даже в контрастах! — всё больше воодушевлялся жрец искусства.

— Сейчас здесь ещё куда ни шло, но вот когда появятся слепни и комары… — проговорил хозяин.

— Как прекрасны эти оазисы, темнеющие среди однообразия светлой зелени!

— Их у нас называют лужайками.

В это время в небе зазвучала обольстительная песня жаворонка.

— Чудесно! Восхитительно! Что за жаворонки у вас!

— Сейчас они ещё тощие, а вот когда созреет пшеница…

Светало; багряный цвет неба сменялся золотисто-жёлтым. Над горизонтом уже зажглась предвестница дня — утренняя звезда; в мокрой от росы траве тени Людей казались окружёнными радужным ореолом. Четвёрки лошадей быстро мчали лёгкие шарабаны по бездорожной зелёной степи. Вдали, на горизонте, что-то чернело — это был сажённый лес; среди голой степи уже вырисовывались первые перелески акаций и курганы, отливавшие синевой.