Дзюнъитиро Танидзаки - ЛЮБОВЬ ГЛУПЦА

Мне казалось, кто-то посторонний говорит мне эти слова. Да, конечно, я совершил ужасное безрассудство. Ведь я всегда был так осторожен с ней, так старался никогда не сердить ее, сам дьявол меня попутал… Такие мысли бродили в моей голове.

Всего час назад Наоми казалась мне тяжким бременем, и что же? Теперь я, проклинавший ее существование, проклинаю самого себя? Эта ненавистная женщина опять так дорога мне? Я сам не в силах был объяснить такую стремительную перемену чувств, наверное, разрешить эту загадку может только сам бог любви… Я вскочил со стула и начал ходить взад и вперед по комнате, размышляя о том, как исцелиться от этой любовной тоски. Но сколько я ни думал, я не мог ничего придумать, вспоминалась только ее красота, вспоминались разные эпизоды нашей совместной жизни в течение прошедших пяти лет, выражение ее лица, ее взгляд, и все это еще больше усиливало мою тоску. Особенно ярко помнилось мне, как каждый вечер, когда ей было пятнадцать лет, я сажал ее в европейскую ванну и купал. Или как я превращался в лошадь — катал Наоми по комнате на спине. Почему все эти глупости были так дороги мне? Не знаю, но если бы она вернулась ко мне, я снова посадил бы ее к себе на спину и возил бы по комнате. Какая это была бы радость! Я мечтал об этом, как о недосягаемом счастье. Нет, я не только мечтал — меня охватила такая любовь к Наоми, что я невольно опустился на четвереньки и начал ползать по комнате, как будто Наоми и сейчас сидела на мне верхом. Потом (об этом стыдно писать) поднялся на второй этаж, вытащил ее старые платья, положил их себе на спину, надел на руки ее носки и опять стал ползать в таком виде по комнате на четвереньках.

Читатели, наверное, помнят, что я вел дневник. В нем я подробно описывал, как я купал Наоми, и как с каждым днем развивалось ее тело. В этом дневнике я рассказывал о том, как маленькая девочка Наоми постепенно становилась взрослой женщиной. Я вспомнил, что кое-где на страницах этого дневника наклеены фотографии Наоми, снятой в разных видах. Я извлек со дна моего книжного шкафа тетрадь, покрытую толстым слоем пыли, и начал перелистывать страницы. Ни один человек, кроме меня, не должен был видеть эти фотографии, поэтому я сам проявлял и отпечатывал их. Наверное, я недостаточно промыл их водой, и сейчас они были испещрены пятнами, как веснушками; под влиянием времени некоторые были темны, как старинные портреты, но это делало их лишь еще более привлекательными в моих глазах. Казалось, будто с того времени прошло уже десять, двадцать лет и передо мной проносятся грезы моей юности. Здесь запечатлелась Наоми в своих любимых платьях — необычных, воздушных, роскошных и смешных. На одной фотографии Наоми в бархатном мужском костюме, на другой стоит, как статуя, закутанная в полотняную ткань. А вот она в блестящем атласном хаори и кимоно с узким оби, повязанным высоко на груди, и обшлагом ворота, сделанным из шелковой ленты. Было еще много карточек, где она подражала киноактрисам — улыбке Мэри Пикфорд, взгляду Глории Свэнсон, резкости Полы Негри, жеманности Биб Дэниел. [17] Глория Свенсон, Пола Негри, Биб Дэниел — популярные американские киноактрисы немого кино. Я видел ее то резкой, то грустной, то очаровательной, то улыбающейся. Все говорило о том, как она восприимчива, талантлива, сообразительна.

Ах, как я мог отпустить от себя такую женщину! Вне себя, я затопал ногами в бессильной злобе. Просматривая дневник, я находил все новые и новые фотографии. Они становились все детальнее, подробнее. Крупным планом были сняты ее нос, глаза, губы, пальцы, округлые линии рук, плеч, спины, ног, запястья, лодыжки, локти, колени, ступни… Я снимал ее, как фотографируют греческие статуи или буддийские изваяния. Тело Наоми было для меня подлинным произведением искусства, оно казалось мне более совершенным, чем все статуи Нары. [18] Нара — город в западной части Японии, так называемом районе Кансай, в VIII в. был первой постоянной столицей японского государства. Город известен сохранившимися там памятниками древней архитектуры, живописи, скульптуры. Когда я смотрел на нее, во мне возникало глубокое религиозное чувство. Ах, зачем я делал эти детальные снимки! Или, может быть, я предчувствовал, что когда-нибудь они послужат мне для печальных воспоминаний?…

Моя тоска по Наоми усиливалась с каждой минутой. Уже стемнело, на вечернем небе зажглись первые звезды. Стало холодно. С самого утра я еще ничего не ел, и у меня не хватало сил, чтобы развести огонь и зажечь свет. Я ходил по темному дому то вверх, то вниз, ругая себя дураком, и бил себя по лбу. «Наоми, Наоми», — звал я, обращаясь к стенам тихого и пустого ателье, и, без конца повторяя ее имя, прижимался лбом к полу. Нужно вернуть Наоми во что бы то ни стало, любой ценой. Я безоговорочно капитулирую перед нею, буду исполнять все ее желания, повиноваться ее воле. Да, но где она сейчас, что с ней?… У нее так много багажа, с вокзала в Токио она наверняка поехала на автомобиле. Значит, прошло уже часов пять или шесть, как она прибыла домой, в Асакусу. Расскажет ли она откровенно своим домашним, за что я прогнал ее? Или же из обычного своего упрямства выдумает какие-нибудь небылицы и станет втирать очки сестре и брату? Она, всегда со стыдом думавшая о своей семье, об их презренной торговле в квартале Сэндзоку, она, считающая своих родных людьми низшей расы и так редко навещавшая их. О чем советуются сейчас эти недружные сестры и брат? Конечно, ей скажут, чтоб она просила прощения, а она ответит: «Я не пойду извиняться. Пошлите кого-нибудь за вещами». И со спокойным лицом, как будто ничего не случилось, начнет шутить и хвастаться, вставляя английские слова и демонстрируя свои модные платья. Она будет высокомерна, как благородная барышня, на минуту заглянувшая в лачугу бедняков…

Однако, как-никак произошло важное для нее событие, и кто-то должен немедленно прийти к ней на помощь.

Если она откажется просить прощения, быть может, вместо нее придет ее сестра или брат? А если никто из родных не станет заботиться о ней? Наоми была всегда холодна с ними, и они, со своей стороны, не чувствуют никакой ответственности по отношению к ней. «Мы всецело поручаем вам этого ребенка, — сказали они, отдавая ее мне, когда ей было пятнадцать лет. — Делайте с ней что хотите…» — казалось, говорили они всем своим видом. Так, может быть, и теперь они предоставят ей действовать по своему усмотрению? Но все-таки придет же кто-нибудь за ее вещами? «Когда приедешь домой, пошли сейчас же кого-нибудь забрать все твои вещи», — сказал я ей. Почему же никто не приходит? Хоть она и взяла с собой смену одежды и туалетные принадлежности, но нарядов (самое важное для нее в жизни) осталось еще много. Не станет же она сидеть взаперти в этом грязном квартале Сэндзоку! Нет, она будет каждый день выходить шикарно разодетая, чтобы поразить соседей. Значит, ей нужны все платья, без них жизнь для нее невыносима…