Кальман Миксат - Черный город

Госпожа Фабрициус долго не возвращалась. Юный сенатор перепробовал всякие развлечения, но еще никогда часы не тянулись для него так медленно. За это время пчелы действительно успели отроиться. Рой уселся на ветку черешни, после чего прибежал булочник Кох и стряхнул рой в порожний улей. Фабрициус посмотрел, посмотрел на это зрелище, да и отправился к себе в комнату, где, раскрыв Ветхий завет, принялся читать о трех отроках, ввергнутых в огненную печь. Но ему нисколько не было их жалко, потому что его самого словно жгли в огненной печи; кроме того, он ведь наперед знал, что отроки-то не сгорят, а вот его собственная судьба еще была неизвестна. Уже и час ужина миновал, а матери все не было. Фабрициус принялся было за работу в надежде, что так время пробежит незаметно, однако в голову ему ничего не шло, буквы прыгали перед глазами в какой-то сатанинской пляске, и, отложив протоколы сената, он принялся играть с Попрадом, сторожевым псом. Но вот Попрад навострил уши, что на его языке означало; "Слышу — скрипнула калитка". Заворчав разок, пес умолк: "Знаю, кто идет". Послышался знакомый шелест шелков, и сердце Фабрициуса заколотилось. В комнату вошла мать.

Она сбросила с плеч и положила на спинку кресла накидку, сняла ожерелье с шеи, а Фабрициус все еще не смел поднять на нее глаз, боясь прочесть на ее лице свой приговор. Слегка повернувшись к матери, он сдавленным от волнения голосом робко спросил:

— Ну, как?

— Подожди, дай прежде серьги вынуть. Все уши оттянули! Приучайся к терпению. Эй, Жужа, иди-ка сюда. Распусти мне сзади шнуровку, а то я, того и гляди, задохнусь. Нет, видно, не пристало старухе рядиться. Мягкое кресло да белая булка — вот что нам, старухам, надо. Все! Ступай, Жужа! Так о чем ты меня спросил, мальчик?

— Что там было, мама?

Госпожа Фабрициус опустилась в кресло, но все еще не приступала к рассказу. Она снова позвала Жужу.

— Найди мое вязание, стрекоза! Вот так-то. А теперь пойди в погреб да принеси морковки для канарейки, пусть попоет.

Оставшись наедине с сыном, она сказала ему:

— Не люблю говорить о важных делах, пока не расположусь поудобнее да не возьму в руки свое вязание. Без вязальных спиц мысли у меня ни с места.

— Вы решили помучить меня?

— Ах, перестань, глупыш! Девушка невинна, как новорожденный младенец.

Лицо сенатора просияло.

— Ох, мамочка, родная моя!

— Нет на ней ни пятнышка греховного!

— А как же тогда это свидание в трактире? Госпожа Фабрициус пожала плечами:

— Откуда же мне знать, как?

— Что? — сразу помрачнев, воскликнул сенатор. — Вы, матушка, не знаете? Разве вы не спросили ее?

— Обо всем спрашивала, спрашивала, да что толку в словах? Слова есть слова.

— Как же вы можете утверждать, что она ни в чем не повинна? — гневно вскричал Фабрициус.

— А так, что вижу.

— Видите? — насмешливо переспросил сын. — Разве это можно видеть?

— Можно, если, конечно, глаза есть. Глаза матери! И напрасно ты криво усмехаешься. Иные знания выше ваших книжных, выше того, что вы, чинуши, называете "совокупностью улик и свидетельских показаний". Материнский взгляд словно бурав — он так и ввинчивается в душу человека. Мать и не глядя видит, она сразу учует, согрешила сноха или нет.

— Ох, мама, если бы это было так!..

— Так оно и есть. Материнское сердце все угадает. Прежде чем беда тебе боль причинит, она сперва в мое сердце кольнет. Уж коли я говорю, что Розалия невинна, это не пустые слова. Пусть-ка теперь кто-нибудь посмеет обвинить ее, ему придется, черт побери, иметь дело со мной!

Тут госпожа Фабрициус подбоченилась и воинственно оглянулась по сторонам, как будто комната кишела незримыми ее противниками, хотя перед ней в эту минуту стоял единственный маловер, да и тот сложил оружие. После этого госпожа Фабрициус подробнее рассказала сыну о своем посещении девицы Розалии Отрокочи. Юный сенатор с жадностью ловил каждое ее слово, подобно тому как истомившаяся от зноя земля впитывает в себя росу — всю до последней капли.

— Ну так вот: была я там. Что и как говорить, я еще дома придумала. Пошла не с пустыми руками — взяла с собой последний цветок георгина, про эти цветы есть в здешних краях поверие: сколько таких цветов девушка себе в волосы приколет, столько будет у нее в этом году женихов. Так вот, прихожу я с цветком к Матильде. Девушки ее большей частью на веранде сидят; увидели меня и впились глазами в мой георгин. Ведь каждая из них жениха ждет! Спрашиваю про Розу, отвечают: она в комнате мадемуазель Матильды, вышивает. И правда, сидит Розика рядом с твоей крестной, работает. Поболтали мы о том, о сем, как обычно, а потом я вдруг возьми да этак хитро и переведи разговор на георгин: "Кому, говорю, его отдать? Ты, Розалия, уже свой цветок получила". А она улыбается и говорит в ответ: "Получила, да и потеряла. Значит, и жениха потеряла". И тут я спрашиваю, как задумала: "А, интересно знать, где же ты его потеряла?" Розалия засмеялась, на щечках ямочки — если бы только ты их видал, Тони! — и отвечает: "В парке, в трактире, когда господин Кендель… Когда это было, тетя Матильда?" — "Во вторник вечером, вернее, ночью", — подсказала мадемуазель Клёстер. Я, конечно, прикинулась удивленной. "Ночью? — спрашиваю. — Непонятно! Что вы там делали ночью?" Розалия посмотрела на меня чистым и таким горделиво-спокойным взглядом — видно, не поняла, что я допытываюсь, подумала, что я ее храбрость!" восхищаюсь, и поясняет: "Документ один мне нужно было подписать в присутствии свидетелей. О наследстве". — "И кто же был свидетелями?" — спрашиваю. "Господин Кендель, говорит, и Дёрдь Гёргей".

Юный сенатор подскочил, как ужаленный.

— Дёрдь Гёргей? — мрачным тоном переспросил он. — Что ж, это мне полезно знать.

— Не выдумывай сам себе врагов! Ведь все же ясно?

— В каком смысле?

— В таком, что Розалия ни в чем не повинна.

— Откуда вы это знаете?

— Я же сказала: по ее взгляду, да и по тому, с какой простотой она рассказала о своей ночной прогулке в парк. Виноватый человек никогда не поступил бы так на ее месте.

— Мамочка, вы — самая лучшая мать на свете! Но в этих вещах вы не разбираетесь! Из вашего рассказа я, например, сделал совсем иной вывод.

— Как так?

— Я осуждаю все это и во многом виню мадемуазель Клёстер.

— Почему? Представь себе: приходит господин Кендель, опекун Розалии, и просит по важному делу отпустить ее с ним. Разве не обязана была Матильда отпустить девушку?

— Допустим, но как попал туда Дёрдь Гёргей?

— Это я, право, не знаю, но и не считаю существенным.

— Все это нехорошо! Ах, как скверно! — горестно воскликнул сенатор и сжал ладонями виски, словно боясь, что его голова вот-вот разломится. Глаза его налились кровью. — То, что вы рассказали, матушка, может быть, и верно, — старый пройдоха Кендель действительно имел право вызвать Розалию. Но повод! Подумайте, мама, какой повод! Нужно было, видите ли, подписать документ в присутствии свидетелей! Так почему же его нужно было подписывать ночью, в загородном трактире, о котором идет такая дурная слава? Ведь это же место любовных свиданий! Разве она не могла подписать этот документ в пансионе?