Константин Симонов - Живые и мертвые

– Да, уж жару там было! – попробовал пошутить кто-то, но шутка повисла в воздухе.

Несмотря на легкую ночную победу, от этого соседства с пепелищем и заживо сгоревшими людьми у всех, у кого меньше, у кого больше, в зависимости от натуры, а все-таки щемило душу. Такая же безвестная судьба могла в другом бою ожидать и их самих: тоже могло случиться, что останутся только мертвые тела да обгорелое оружие, и никто никому не сможет поведать, как это было...

Неяркое пламя от сырых дров, со свистом и хлюпаньем горевших в печке, освещало нежилую, наверное уже давно брошенную хозяевами, избу.

Несколько человек спали, улегшись вдоль стены и для тепла теснясь друг к другу. Остальные, в том числе и Синцов, сидели у огня. Вспоминалось утро, Красная площадь, трибуны, полные людей, Сталин в шинели, говоривший с Мавзолея... И хотя все это было, но почти не верилось, что это было всего-навсего сегодня утром.

– Жалко, ни одного фрица не изловили, – сказал автоматчик по фамилии Комаров, на параде стоявший рядом с Синцовым, а сейчас сидевший тоже рядом с ним, плечом к плечу.

– А что бы ты с ним сделал, кабы поймал? А, Комар? – спросил боец, чистивший обгорелый автомат.

Это был худой, длинный, жилистый, большой физической силы человек; на вид ему было за тридцать. Фамилия у него была красивая: Леонидов. Когда Синцов пять дней назад узнал его, тот сам так и представился: «А фамилия у меня красивая: Леонидов», – и ухмыльнулся так, что было непонятно, серьезно он это или шутит.

– Ну что, Комар, что замолчал? Так что ты с фрицем сделал бы, кабы нынче его поймал?

– Я бы ему про парад объяснил: что мы сегодня на параде были и что товарищ Сталин выступал.

– Ну и как бы ты это объяснил? Ты что, немецкий знаешь?

– С толмачом.

– Ну ладно. Дали бы тебе толмача, объяснил. А дале что?

– Пустил бы его.

– Чего-чего? Пустил бы?

– Ну да. Пусть идет к своим, рассказывает.

– Так бы и пустил живого?

– Да уж конечно не мертвого.

– Ловко ты, младший сержант, тех двух немцев резанул, у церкви. Аккурат у меня диск кончился, сейчас, думаю, за бугор уйдут, а ты их тут и резанул, – перебив спор, обратился к Синцову третий автоматчик, ефрейтор по фамилии Пудалов.

Его Синцов тоже знал уже три, нет, даже четыре дня и успел заметить про себя, что этот Пудалов хотя и вполне исправный боец, но почему-то нет-нет да и старается подслужиться даже к такому невеликому начальству, как командир отделения. Синцов и правда срезал там, у церкви, очередью бежавшего немца, но одного, а не двух; второй успел перебежать. И Пудалов знал это, но, как видно, не считал за грех польстить командиру отделения.

– Второй ушел, – сказал Синцов. – У меня только остаток диска был.

– А между прочим, немцы за здорово живешь от танков бегают, – сказал Леонидов. И на его худом, узком лице мелькнула жесткая усмешка. – Эх, если б столько танков наделать, чтобы сразу всем до одного в танки сесть – и ка-а-ак давануть их. Пестрак, а Пестрак! – стал расталкивать он локтем сидевшего с ним рядом рослого солдата, который спал, откинувшись усталой головой к стене.

Лицо у солдата было молодое, чистое, красивое. Но даже во сне было на нем выражение такой усталости, что Синцову стало жалко Пестрака – ну зачем его будить?

– Пусть спит, – сказал он.

– Не-е, пусть он расскажет, как он своего танка испугался. Танк как мимо нас пошел, а он ка-ак в сугроб прямо бросится и лежит плашмя, не шевелится... Пестрак, а Пестрак!

Но Пестрак спал, а выражение смертельной усталости на его лице было не оттого, что он устал больше других, напротив, он был моложе и сильнее многих, – выражение усталости на его лице было от всего пережитого за этот день.

Хотя людей во взвод автоматчиков брали большей частью из числа уже участвовавших в боях, но, как это сегодня понял Синцов, в бою Пестрак был впервые, хотя и попал в часть после ранения. А впрочем, что тут удивительного? Разве редко человека ранят еще до того, как он в первый раз сам увидит в глаза врага или хотя бы издали выстрелит по нему?

Синцов сидел у печки, смотрел на людей своего отделения, спавших и сидевших рядом с ним у огня, и думал о том, что дольше всех он теперь знает Леонидова – целых пять дней, а меньше всех Пестрака – всего два дня. Он смотрел на них и думал, что за всю свою жизнь он не знал столько скоротечных встреч, неразлучных товариществ и бесповоротных разлук со столькими людьми, как за эти пять месяцев войны. Был капитан-артиллерист в лесу под Борисовом; и батальонный комиссар – пограничник, которого убило бомбой; и полковник, с которым в Орше искали поезд на Могилев; и летчик с бомбардировщика; и капитан-танкист, которого он во второй раз снова встретил под Ельней и опять потерял из виду; и Хорышев, у которого он был политруком в роте; и Золотарев, с которым они шли к своим и который, будь он жив, один на всем свете мог бы подтвердить, что Синцов говорит о себе только правду от первого и до последнего слова...

А Коля Баюков? Жив ли он, поправляется или навсегда стал калекой? И где он, куда написать ему про его орден?

А что делать? Все время вокруг тебя исчезают одни и приходят другие люди, иначе и не может быть на передовой. Так было и так будет.

– Ну что, ребята, спать? – сказал Синцов, гоня все эти некстати пришедшие мысли.

Автоматчики стали укладываться. Синцов тоже собрался лечь, как вдруг дверь открылась и в избу вошел Малинин.

– Как с продуктами?

Синцов сказал, что на завтра еще есть сухой паек.

– К утру кухни подвезем, – сказал Малинин. – Отдыхайте. Действовали хорошо, совесть чистая – спать можно.

Он расстегнул верхний крючок полушубка, полез рукой за пазуху, вытащил сложенный вчетверо тетрадочный листок в клетку и протянул Синцову.

– Об чем говорили на Красной площади, помнишь?

– Помню.

– На. Написал тут тебе. Приложи к заявлению.

– Спасибо.

– Даю не за спасибо, – сказал Малинин, – а за то, что верю. Двое мы с тобой остались от нашей роты. Ты да я. Кто бы мог подумать о такой судьбе!

И было в его глазах что-то такое, что заставило Синцова понять: «Все хотят жить. И Малинин тоже».

– Ну ладно, бывайте...

Синцов хотел проводить его, но Малинин досадливо махнул рукой и вышел.

Синцов присел у печки и, развернув тетрадочный листок, при слабом, догорающем свете прочел первые строчки: «Я, Малинин Алексей Денисович, член ВКП(б) с 1919 года, настоящим сообщаю свое мнение...»

Синцов дочитал до конца, до слов, которых в мирное время, наверное, трудно было дождаться от Малинина: «Могу лично подтвердить его прошлое только с октября сего года, но ручаюсь за него, как за самого себя», – снова сложил бумажку вчетверо, засунул в карман гимнастерки и, услышав, как по улице прогромыхал танк, вышел на воздух.