Константин Симонов - Живые и мертвые

– Так тебе и надо! – отозвался Комаров. – А что же, люди старались, «языка» брали, а ты его бьешь! Посмотри, какой стрелок!

– Так я ж его и брал, – возразил Леонидов.

– Не ты один брал.

– Ну ладно, по уху, – сказал Леонидов. – Не будь он комвзвода, он бы у меня покатился! Ладно, пусть, – повторил он. – Но он же еще пригрозил: в другой раз повторить – расстреляю! Это как понимать?

– А так и понимать: не бей «языка», – снова наставительно сказал Комаров.

– А как понимать, что меня еще старший политрук тягал? Он мне про «языка» не говорил. Он говорит: «Раз пленный, то вообще не имеешь права... Какое твое право!» – он мне говорит. А это, – Леонидов упер палец в газету так, что прорвал ее, – а это я имею право читать? Или не имею? Я в газете своими глазами все это вижу, как людям головы рубят! А мне по уху? Да?

Он замолчал, ожидая, что ему кто-нибудь ответит. Но ему никто не ответил, и он стал читать дальше, повысив голос против прежнего:

– «В деревне Макеево командир роты связи тов. Мочалов и политрук роты тов.Губарев обнаружили зверски истерзанные трупы красноармейцев Ф.И.Лапенко, С.Д.Сопова, Ф.С.Фильченко. Фашисты надругались над ранеными, выкололи у них глаза, отрезали носы и перерезали горло...» – Он снова оторвался от газеты. – Для чего нам про это пишут? А, младший сержант?

– Чтоб злей были.

– Я и так чересчур злой!

– А «языка» все равно не трогай, – отозвался Комаров, любивший бить в одну точку. – Раз взял, значит, взял.

– Чересчур вы добрые, погляжу я на вас! – зло сказал Леонидов.

Синцов отложил бритву. Последние слова Леонидова рассердили его.

– А ты нам свою злость в глаза не суй! Подожди... – хлопнул он по колену, видя, что Леонидов собирается прервать его. – Ты злой! А сколько фашистов у тебя на счету? Кроме того пленного, два? А Комаров добрый, у него четверо!

– Не все пишутся, – угрюмо ответил Леонидов.

– У всех не все пишутся. У Комарова тоже не все записаны. Какая же твоей злости цена? От злости, что мало убил, решил к двоим третьего добавить? Пленных бить – злость недорогая!

– Много вы знаете о моей злости! – прервал Синцова Леонидов, в гневе переходя на «вы».

– Знаю! – отрубил Синцов. Судьба ожесточила его, лишила последних остатков былой, довоенной мягкости. – Мало ты еще чего видел! Вот что!

– Не меньше вашего!

– Нет, меньше. И первый твой настоящий бой, если хочешь знать, в Кузькове был!

– Больно вы много всего про меня знаете! – сердито, но растерянно сказал Леонидов.

– А я твой отделенный, я про тебя все должен знать, – заставляя себя успокоиться именно при воспоминании, что он отделенный, сказал Синцов.

По свойственному ему чувству справедливости он подумал при этом, что Леонидов под Кузьковом, так же как и Пестрак, был в атаке действительно в первый раз, но он, Синцов, тогда не догадался об этом по его поведению, узнал лишь потом и случайно. И двух, а не четырех фашистов Леонидов убил не потому, что трусливее Комарова, а просто потому, что в бою сложилось так, а не иначе.

Снова взявшись за бритву и искоса взглянув на упрямо уткнувшегося в газету Леонидова, Синцов еще раз подумал, что был прав. «Нечего тыкать другим в глаза свою злость, все мы сейчас на войне одинаковые: и злые – злые, и добрые – тоже злые! А кто не злой, тот или войны не видал, или думает, что немцы его пожалеют за его доброту».

Он вышел без гимнастерки на улицу, вытер снегом горевшее после бритья лицо и вернулся.

– А ну его знаешь куда... – услышал он, входя обратно в землянку, голос Леонидова. – Я злой, а он добрый... А когда сам того фрица у землянки автоматом по каске хрястнул, так от злости – куда ствол, куда приклад!..

Синцов вошел, и Леонидов замолчал, не боясь продолжать – это было не в его характере, – а просто не желая.

– Ну, чего там еще вычитал? – примирительно сказал Синцов, уже надев гимнастерку, полушубок и ушанку и повесив на шею автомат с новым самодельным прикладом.

– А вот все то же и вычитал, – неприветливо отозвался Леонидов и ткнул пальцем в конец все того же абзаца сводки, что читал до этого вслух. – «В деревне Екатериновка подобран труп санитарного инструктора тов. Никифорова. Гитлеровцы избили тяжело раненного санитара прикладами, искололи штыками, изрезали лицо бритвой».

«Бритвой, а?!» – подумал Синцов, физически ощутив, как он сам лежит, раненый, не в силах шевельнуться, а немец сидит у него на груди и режет ему лицо бритвой.

– Пойду сниматься, – сказал он вслух. – Если придет Караулов, доложите ему.

Когда он в первый раз выходил из землянки умываться, это не бросилось ему в глаза, а сейчас он внезапно заметил всю красоту природы в этот солнечный зимний день: и на редкость синее небо, и белизну нападавшего за ночь снега, и черные тени стволов, и даже треугольник самолетов, летевших так высоко, что их далекое, тонкое пение не казалось опасным.

Только что в блиндаже они спорили между собой о войне и смерти, о том, как убивать людей, и о том, можно ли при этом быть добрым и злым...

А сейчас он шел к развалинам барского дома по залитой солнцем и разлинованной тенями стволов сосновой аллее и думал, как, в сущности, плохо приспособлен человек к той жизни, которая называется войной. Он и сам пытается приучить себя к этой жизни, и другие заставляют его приучиться к ней, и все равно из этого ровным счетом ничего не выходит, если иметь в виду не поведение человека, на котором постепенно начинает сказываться время, проведенное на войне, а его чувства и мысли в минуту отдыха и тишины, когда он, закрыв глаза, может, словно из небытия, мысленно возвратиться в нормальную человеческую обстановку...

Нет, можно научиться воевать, но привыкнуть к войне невозможно. Можно только сделать вид, что ты привык, и некоторые очень хорошо делают этот вид, а другие не умеют его делать и, наверное, никогда не сумеют. Кажется, он, Синцов, умеет делать этот вид, а что проку в том? Вот пригрело солнышко, небо синее, и самолеты летят куда-то не сюда, и пушки стреляют не сюда, и он идет, и ему так хочется жить, так хочется жить, что прямо хоть упади на землю и заплачь и жадно попроси еще день, два, неделю вот такой безопасной тишины, чтобы знать, что, пока она длится, ты не умрешь...

У самых развалин барского дома Синцов, погруженный в свои мысли, столкнулся со старшиной пулеметной роты Васюковым, которого тоже должны были снимать для партийного билета.

– Чего, сниматься? – весело спросил Синцов.

– Уже, – сказал Васюков, погладив усы: от него пахло одеколоном.

– А где он снимает-то? – спросил Синцов.

– Здесь за домом, к стенке ставил, прямо как на расстрел, – пошутил Васюков.

– А остальные там, что ли? – спросил Синцов.

– Уже снялись. Я думал, и ты раньше меня снялся. Давай догоняй его, он только сейчас в полк пошел!