Константин Симонов - Живые и мертвые

«А какая победа? – подумал Синцов. – Идти санитаркой в батальон, в роту, в самое пекло! Другая бы какая-нибудь за тысячу верст убежала от такой победы...»

– Что, обижаться пришел? – с места в карьер спросил Малинин, показав Синцову, чтобы он сел.

И Синцов сел на еще теплую табуретку.

Малинин смотрел на него, и чем яснее видел, до какой степени подавлен Синцов, тем его собственное лицо делалось все мрачнее. Принимая на себя ответственность за какого-нибудь человека, Малинин имел привычку с этой минуты думать о нем больше, чем о себе самом.

Синцов не знал, что вопрос о выдаче ему нового партбилета проходил через бюро полка вовсе не так гладко, как ему показалось.

До бюро Малинин целый час говорил с секретарем.

«Написал ты о нем хорошо, как говорится, за словом в карман не полез, – сказал секретарь, – и по существу возражений нет. Но подумай сам, ты в этих делах опытнее меня: не рано ли нам ставить вопрос о человеке, всего полтора месяца назад утратившем партийный билет?»

На это Малинин сердито возразил, что, может, и на фронт тогда посылать рано. А то на фронт посылать не боялись, за пулеметом на кирпичном заводе против немецкой атаки оставить не побоялись, орденом за это наградить не побоялись, а партийный документ выдать боимся.

«Я лично не боюсь, – сказал он. – А насчет «рано», так из той роты, после кирпичного завода, в строю двое: он да я. Что ж, можно и еще подождать...»

Этот вопрос был снят, но зато возник другой.

Речь шла о том путаном, по мнению секретаря, объяснении, которое давал Синцов о потере партбилета и других документов.

«То ли так, то ли этак, то ли память отшибло... Плохо верится!»

«А какой расчет ему врать? Сказал бы, что закопал, да и все».

«Возможно, сперва сгоряча придумал, считал, так лучше, – а потом хоть и вышло хуже, да пятиться уже поздно. Что, разве не бывает?»

«Чего не бывает!.. – сказал Малинин. – Но я лично ему верю. Давай ставь на бюро: как люди поверят...»

Люди поверили. Но уже потом, после бюро, секретарь, сидя вместе с Малининым, который помогал ему оформить протокол, все-таки вздохнул и сказал:

«Тебе, конечно, виднее, как старому кадровику, но боюсь, что дивпарткомиссия с таким объяснением об утере партбилета не утвердит наше решение».

«Поживем – увидим», – ответил тогда Малинин, уверенный в своей правоте.

И вот пожили, увидели!

Малинин узнал об этом еще два часа назад, когда секретарь полкового бюро позвонил и сказал, что из дивизии придет фотограф и надо подготовить всех принятых, кроме Синцова.

Малинин ничего не ответил, но про себя молча решил, что опять дойдет с этим делом до комиссара дивизии. Правда, дивизии не везло. В ней с начала войны сменялся уже третий комиссар. Тот комиссар, которому Малинин после боя на кирпичном заводе лично отдал письменное объяснение Синцова и через которого потом запрашивал об учетной карточке, теперь лежал в госпитале. Тогда тот комиссар сказал про Синцова, что дело ясное, пусть воюет, а придет время, заслужит, поставим вопрос и о восстановлении в партии. Теперь того комиссара не было, был новый, и с ним надо было начинать разговор наново. «Ну что ж, начну наново, – упрямо подумал Малинин, – а надо будет, так и повыше напишу».

Прихода Синцова он ждал и даже удивился бы, если б тот не пришел; это значило бы, что Синцов не верит в свою правоту.

– Такие дела, Синцов! – после долгого молчания, первым прерывая его, сказал Малинин.

– Не утвердили? – спросил Синцов.

– Пока задержали.

– Почему?

– Пока не знаю.

– А думаете?

– Думаю, все потому же...

– Алексей Денисович, можно на полную откровенность? – спросил Синцов голосом, предвещавшим мало хорошего.

– Валяй. – Малинин понимал, что Синцов оглушен неожиданностью и должен выговориться...

«Ну что ж, пусть. Раз накипело, все равно не удержит, скажет. И пусть лучше мне, чем другому».

– Значит, на полную откровенность? – повторил Синцов.

– А ты не пугай меня, – сказал Малинин. – Я правды не боюсь, и неправды тоже.

– А тогда скажите, – Синцов побледнел, – что дороже: человек или бумага?

– А ты как думаешь? – В голосе Малинина негромко звякнуло железо.

Но Синцов не обратил на это внимания.

– Я сейчас думаю, что бумага дороже. Лежит она где-нибудь в лесу, гниет и думает обо мне: «Врешь! Считаешь, ты без меня человек? Нет, без меня ты не человек! Не ты виноват, не ты меня бросил, а все равно жить тебе без себя не дам!»

– Это она тебе говорит. А ты ей? – все с тем же тихим железом в голосе спросил Малинин.

– А я молчу, Алексей Денисович! Заявления пишу, объяснения... Жду, кто кого перетянет: я или бумага.

– Если только бумага там, в лесу, гниет, зачем об ней хлопочешь? А если там партбилет твой, то в партию тебя силком не тащили, сам шел и сам знал, какая партбилету цена! И раз стоишь на своем, на том, что не зарывал, раз хоть удави, а стоишь на своем, значит, не так это просто. Зарыл или порвал – один человек, а соврал – другой...

– А как быть тому, кто правду сказал? Научимся мы когда-нибудь людям верить, или это нам лишнее? – перебил его Синцов.

– А ты на кого обижаться сюда пришел? – в свою очередь перебил его Малинин. Как бы ни сочувствовал он Синцову, как бы крепко ни связывала их боевая жизнь, были в его взглядах пункты, по которым он никогда не смягчал суждений. – На меня? Что сам советовал тебе подать, а теперь не настоял? Правильно. Но рано. Я еще от своего слова не отступился. Или на партбюро? Тоже рано, и оно еще последнего слова не сказало... На дивизионную парткомиссию обижаешься? А ты кого-нибудь из нее в глаза видел? – вдруг сам себя оборвав, спросил Малинин.

– Покуда нет, откуда же?

– И они тебя не видели! А нашим с тобой бумажкам не верят! – усмехнулся Малинин. – Может, им, как и тебе, человек дороже бумажек! Может, им на тебя сначала посмотреть надо, а потом решать! Не допускаешь? А я вот допускаю. Но и допускаю, с другой стороны, что там какой-нибудь сухарь сидит, которого снизу не размочишь, которого только сверху размочить можно. Партия большая, в ней разные люди бывают. Это уж не ты мне, а я тебе говорю, раз на полную откровенность! Но замахиваться на партию не смей! – вдруг повысил он голос и даже встал при этих словах. – «Когда это мы верить людям научимся?» – передразнил он Синцова. – Ишь ты, какой быстрый! Из своей болячки целый лозунг вывел!

– Болячка-то болит, Алексей Денисович, – сказал Синцов и тоже встал.

Он не был задет вспышкой Малинина: чувствовал, что Малинин расстроен происшедшим не меньше, чем он сам.

– На, держи, – через стол протянул ему руку Малинин, по своей привычке, как всегда, когда здоровался и прощался, хмурясь и не глядя в глаза.

– Алексей Денисович, – пожимая руку Малинину, не удержался и бухнул Синцов, – а скажите: орден мне по тем же причинам не придержат? Что-то долго не вручают.