Константин Симонов - Живые и мертвые

– Что, ночевать будем? – тихо спросила она.

– Пока нет, – сказал Синцов. – Полежите. Обсудим, как быть.

Он поманил Золотарева, и они отошли в сторону.

– Что делать? Зря мы днем заторопились. Надо было сразу носилки связать.

– Куда уж «заторопились», товарищ политрук? – возразил Золотарев. – Как раз дорога проглядывалась, и машины шли. Остановились бы там носилки ладить, глядишь, нам бы фашисты уже «гут морген» сказали.

– Положим, так, – согласился Синцов. – А теперь? Надо все-таки носилки связать.

– Не носилки вязать, товарищ политрук, а скорее к ночи до людей дойти и у людей ее оставить, – убежденно сказал Золотарев. – Понесем дальше – помрет.

– А немцы? К трем деревням уже выходили – и везде немцы ездят.

– Ну что ж, пойдем лесом и далее. Может, какое жилье и в лесу будет, не пустой же он.

– Страшно оставлять одну.

– Не одну, а с людьми.

– Все равно страшно.

– А помрет на руках – не страшно? – Золотарев прислушался и сказал: – Кличет.

Так и не договорившись, они вернулись к докторше. Она лежала, приподнявшись на локтях, лицо ее пылало, она тревожно смотрела на них.

– Отчего вы вдруг ушли?

– Да куда мы уйдем от вас, Таня?! – сказал Синцов.

Но она думала не о том, о чем подумал он, не это ее тревожило.

– Почему вы без меня решаете? Раз вместе идем, давайте вместе и решать.

– Ладно, давайте. – Синцов решил быть с ней вполне откровенным. – Мы говорили с Золотаревым насчет носилок, как вас дальше нести, а потом подумали, что вы не выдержите долгой дороги.

– Ну и правильно, – сказала она, еще не понимая, чего они хотят, но уже готовясь облегчить им любое решение.

– Решили так: найдем людей, чтобы вас оставить у них, а сами пойдем пробиваться дальше.

Она вздохнула.

– Дура проклятая, дура, ну просто дура проклятая!..

Это она ругала себя за то, что вывихнула ногу и не может идти с ними. Она понимала, что они правы, но сейчас даже умереть казалось ей не таким страшным, как остаться без них.

Они передохнули, пошли дальше и уже в ранние сумерки наткнулись на уходившую в глубь леса малонаезженную дорогу.

Синцов решил свернуть, и они пошли, не теряя дороги из виду, но на всякий случай держась на расстоянии от нее.

Через час дорога привела их к лесной поляне с несколькими домиками и длинным бараком лесопилки. На поляне не было ни машин, ни людей. Лесопилка не работала. Но штабеля кругляка и досок говорили, что еще недавно работа шла здесь полным ходом.

Золотарев пошел на разведку, а Синцов остался с докторшей.

– Иван Петрович, – сказала она тихо, – если люди плохие, не оставляйте меня. Лучше отдайте мне мой наган, я застрелюсь.

– Почему плохие? – сердито ответил Синцов. – Все плохие, одни мы с вами хорошие, что ли?

– Вы с Золотаревым хорошие, – вон сколько меня тащите! Даже стыдно.

– Да бросьте вы! – все так же сердито сказал Синцов. – Кому бы говорили, а не мне! Мы вас три месяца видели, какая вы есть. Вы нам очки не втирайте. Если б не вы, а я ногу вывихнул, так небось потащили бы?

– Вас трудно, вы вон какой длинный! – сказала она и улыбнулась не тому, что Синцов длинный, а тому, что этот длинный и чаще всего хмурый политрук говорит сейчас с ней так сердито только от доброты и больше ни от чего. – А вы женаты? – помолчав, спросила она. – Давно у вас хотела спросить. Но вы все такой сердитый...

– А сейчас что, добрый стал?

– Нет, просто решила спросить.

– Женат. И дочь имею. Зовут, как вас, Таней, – хмуро сказал он.

– А что вы так сердито? Я ведь к вам не сватаюсь.

Услышав это, он посмотрел на ее измученное лицо, подумал о том, как часто люди вот так не понимают мыслей друг друга, и сказал, как малому ребенку, спокойно и ласково:

– Глупая вы, глупая!.. Просто я не знаю, где моя дочь и где моя жена; жена, скорей всего, на фронте, как вы. И я все это разом вспомнил. А про вас я думаю, что вы самая хорошая женщина на свете и самая легонькая, – добавил он, улыбнувшись. – Думаете, вас тащить тяжело? Да в вас и весу-то вообще никакого нету!

Она не ответила, только вздохнула, и в уголке глаза у нее появилась маленькая слезинка.

– Ну вот, – сказал Синцов. – Я думал, развеселю вас, а вы... А вон и Золотарев идет.

Золотарев подтвердил сложившееся издали впечатление: немцев не видно, но люди на лесопилке есть. За четверть часа, что он, наблюдая, пролежал на опушке, из крайнего домика два раза выходил инвалид на костылях и поглядывал в небо, прислушивался к самолетам. Потом выбежала девочка и снова забежала в дом.

– А больше никого не видно!

– Что ж, пойдем, – сказал Синцов.

Он поднял докторшу на руки вместе с плащ-палаткой и, не став пристраивать за спиной, понес, как ребенка.

– Может, я еще в дом зайду, разведаю? – остерег Золотарев.

Но Синцов уперся:

– Раз немцев нет, пойдем прямо. Мы люди или не люди?!

Ему вдруг показалось унизительным идти в какую-то еще разведку у себя, на собственной земле, в дом, куда раньше, до войны, он и любой другой человек, не колеблясь, в любую минуту внес бы на руках больную женщину.

– Не верю, чтоб там сволочи были, – сказал он. – А коли сволочи, на сволочей у нас винтовка есть.

Так, с докторшей на руках, он дошел до крайнего дома и постучал ногой в дверь.

Испуганно отодвинувшая щеколду пятнадцатилетняя девочка увидела высокого, широкоплечего человека с худым ожесточенным лицом, державшего на руках завернутую в плащ-палатку женщину. Его большие руки дрожали от усталости, а на обоих рукавах – это сразу бросилось ей в глаза – были красные комиссарские звезды.

Позади высокого человека стоял второй, низенький, в рваной кожанке и с винтовкой.

– Проводи, девочка, – сказал высокий повелительным голосом, – покажи, куда положить! – И, увидев ее испуганные глаза, добавил помягче: – Видишь, у нас беда какая!

Девочка распахнула дверь, и Синцов с докторшей на руках вошел в избу, окинул ее быстрым взглядом; комната была полудеревенская-полугородская: русская печь, широкая лавка по стене, буфет, стол, накрытый клеенкой, стенные полки с бумажными кружевами...

– Кроме тебя, здесь есть кто? – спросил он девочку, все еще держа докторшу на руках.

– Есть, как не быть, – раздался за его спиной сиплый голос.

Синцов полуобернулся и увидел в дверях, ведших из второй комнаты, того самого одноногого, на костылях, о котором говорил Золотарев. Он был уже немолод, грузен, с неопрятно свалявшимися волосами и густой русой щетиной на обрюзгшем лице.

Увидев, что Синцов собирается положить докторшу на лавку, остановил его жестом:

– Погоди класть. Ленка, пойди возьми в горнице тюфяк с кровати, да только одеяло с простынью оставь, один тюфяк возьми! Да живо! А то не дождутся.

Синцов посмотрел в упор на хозяина, и, должно быть, выражение лица его отразило то, что творилось у него на душе, – решимость, несмотря на войну и окружение, потребовать здесь сполна все, что причитается получить от советского человека другому попавшему в беду советскому человеку.