Константин Симонов - Живые и мертвые

– А как там она? – хозяин кивнул на дверь. – Ей-то снесла поесть?

– Раньше, чем вам, – ответила девочка.

– Ну, ну, верно...

Золотарев, выпив и закусив, довольно крякнул и без долгих слов, положив подле себя винтовку и накрывшись кожанкой, лег спать у стены на принесенное девочкой сено. Синцов хотел проведать докторшу, но девочка удержала его в дверях: больная только что уснула.

Синцов вернулся и сел за стол.

– Может, еще чего съедите? – спросил хозяин.

– Спасибо. Боюсь с голодухи лишнего.

– Это, положим, верно.

Бирюков прикрутил немного фитиль и положил локти на стол.

– Скажите мне, товарищ политрук: что же это такое делается? Вот ты сидишь сейчас передо мной, Рабоче-Крестьянская Красная Армия, и раз ты формы не снял, то я тебя уважаю, но с тебя и спрашиваю. Что же это такое делается и до каких пор будет продолжаться? Не думайте, не с вами с первым говорю. И с бойцами говорил, и старший лейтенант тут жил, за распиловкой леса следил, но он, правда, мало чего знал... И генерал был, дивизией командовал. Как раз в лесах наших стояла, пока на фронт не кинули. Генерал боевой, ничего не скажешь, от границы с людьми пробился, и опять дивизию собрал, и на фронт пошел... Вот я его и спрашиваю: «Товарищ генерал, что вы и во сне не думали, не гадали досюдова отходить, – этого вы мне не говорите, это я сам знаю, что не думали! Но вышло не по-вашему. А вот что вы сейчас думаете, скажите откровенно: отсюда не уйдете? Тут, в моей хате, немец не будет?»

При этих словах Бирюков поднял голову и медленно, словно прощаясь с ней, обвел глазами избу.

– А что он ответил? «Еще чего! Мы, говорит, завтра вперед в бой пойдем, сами ему накостыляем и для первого случая из Ельни вышибем». И что же? Верно, пошли, и накостыляли, и из Ельни вышибли! А что теперь? Генерал от меня вперед ушел, Ельню взял, а немцы вчерась уже за нас зашли. Да куда зашли! Вчера, говорят, телефонистка с Угры в Знаменку звонила, а там ей уже по-немецки чешут, а это от нас еще на восток полсотни верст!

– Не может быть! – сказал Синцов.

– Вот те и не может быть! Генерал Ельню взял, а немцы в Знаменке. Где же теперь этот генерал? Скажи мне!

– Где, где!.. – вдруг разозлился Синцов. – Бьется где-нибудь в окружении. И мы бы тоже, если б не так, врасплох... Как-никак, а от Могилева до Ельни дошли. Было где и перед кем оружие положить, а не положили! Другие хуже вас, что ли?

– Может, и не хуже, а немец-то опять вас окружил! А надо ли было этого дожидаться? Может, самим надо было его захватывать и отсюдова и оттудова? А то стоим да ждем, пока он первый в ухо даст. А тут еще вопрос: устоишь ли? А не устоишь – так он ведь и лежачего бьет! Вот ты с бойцом своим – кто вы? Вы есть лежачие.

– Нет, – сказал Синцов.

– Ну, ползучие...

– Нет, мы и не ползучие, мы идем к своим и дойдем до них.

– А немца встретите?

– Убьем.

– А танк встретите? Тоже убьете?.. А по мне, лучше не встречайте уж никого, идите себе тихо, пока до своих не дойдете. Потому что если теперь встретите, то, скорее всего, не вы убьете, а вас убьют.

– Не знаю. – Синцов помолчал, мысленно окидывая взглядом все, что пережил с того дня, как переехал могилевский мост и остался у Серпилина. – Знаю одно: может быть, и мало, но сколько смогли их убить – убили.

– Это знаешь. А чего не знаешь? Начал-то с «не знаю».

– А не знаю, где вся наша техника. Словно ее корова языком слизнула и с земли и с неба!

– А их самолеты, – помолчав, сказал Бирюков, – через нас на Москву гудят и гудят. Вечером – туда, средь ночи – оттуда. Выйду на крыльцо и слушаю: много ли обратно идет? Какой гул в небе?.. Ну что ж, спи! Не взыщи, что разговором донял, но, может, ты последний политрук, с которым я говорил, а завтра мне уже с немцами говорить придется. Дойдешь до наших, будешь докладываться, передай от меня так: может, у вас планы до Москвы отступать – как у Кутузова, но и про людей тоже думать надо. Конечно, не во всякой щели не всякий таракан Советскую власть любит, но я не про тараканов, я про людей. Сказали бы мне по совести, что уйдете, что план такой, я бы тоже снялся и ушел. А теперь что? Теперь мне здесь жить да перед немцами Лазаря петь? Что я такой, сякой, хороший, из партии выгнанный, с Советской властью не согласный... Так, что ли? Зачем меня под такую долю бросать? Я бы ушел лучше. Так и скажи, политрук! Эх, да не скажешь! Дойдешь – скажешь: «Прибыл в ваше распоряжение». Вот и вся твоя речь.

– Почему?

– Потому. А за докторшу не беспокойся. Одну на смерть не отдам.

– Я не боюсь, я верю вам.

– А вам ничего больше и не остается, – сказал с возвратившейся к нему угрюмой усмешкой Бирюков и, совсем прикрутив фитиль лампы, грузно улегся на лавку, немного поворочался и тяжело захрапел.

Синцов лежал, глядел в потолок, и ему казалось, что потолка никакого нет, а он видит черное небо и в нем слышит прерывистое гудение идущих на Москву бомбардировщиков. Он уже начал засыпать, как вдруг его лица коснулась детская рука.

– Товарищ политрук, – присев на корточки, шептала девочка, – вас зовут.

Синцов поднялся и, не надевая сапог, босиком прошел за девочкой в соседнюю комнату.

– Ну, чего вы? – Он наклонился над маленькой докторшей. – Плохо вам?

– Нет, мне лучше, но я боюсь – вдруг забудусь или засну, а вы не простясь уйдете.

– Не уйдем не простясь. Простимся.

– Вы мне мой наган оставьте. Чтобы он у меня под подушкой был. Хорошо? Я бы вам отдала, но он мне тоже нужен.

Но Синцов без колебаний ответил, что наган не отдаст, потому что ему наган действительно нужен, а ее может только погубить.

– Вы сами подумайте: обмундирование ваше спрятали, даже переодели вас в другую рубашку, а под подушкой наган! Не придут немцы – он вам не нужен, а придут – это гибель для вас... и для ваших хозяев, – добавил Синцов и этим удержал ее от возражений. – Спите. Правда, вам лучше?

– Правда... Серпилина если увидите, расскажите обо мне. Хорошо?

– Хорошо.

Он тихонько пожал ее горячую руку.

– По-моему, у вас жар еще сильней.

– Пить все время хочется, а так ничего.

– Товарищ политрук, – остановила его на пороге девочка, – я вам что хочу сказать... – Она замолчала и прислушалась к храпу отца. – Вы не бойтесь за Татьяну Николаевну. Вы не думайте про отца, – она сказала именно «отца», а не «отчима», – что он злой такой. Он за маму и брата мучается... Вы не бойтесь, не слушайте его, что он говорит, что он из партии исключенный, – это все когда еще было! А когда война началась, он сразу в райком пошел – просить, чтобы его обратно приняли. Его уже на бюро в лесхозе разбирали, а потом все в армию поуходили, так собрания и не было. Вы не бойтесь за него!

– А я не боюсь.

– И я тоже сделаю все! – снова горячо зашептала девочка. – Я Татьяну Николаевну, что она наша родственница, выдам! Мы уже с ней договорились. Даю вам слово комсомольское!