Чарльз Диккенс - Домби и сын

"Да припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!" Проливной дождь крупными каплями падалъ на кровлю, вѣтеръ дико завывалъ вокругъ пустыннаго дома, — дурные признаки! "Да припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!"

Онъ припомнилъ это. Одинокій въ своей комнатѣ, добыча страшныхъ призраковъ разстроеннаго воображенія, на разсвѣтѣ тревожнаго утра, въ бѣдственный полдень, въ темный вечеръ, въ тоскливыя сумерки и въ проклятую глухую полиочь, чреватую думами ада, видѣніями тартара, онъ думалъ объ этомъ всегда и вездѣ; онъ припомнилъ это съ угрызеніемъ, печалью, отчаяніемъ, съ томительнымъ страданіемъ гордаго ума, изнуреннаго всѣми ужасами предсмертной пытки!

"Папа! папа! поговори со мною, милый папа!" Онъ опять услышалъ эти слова и опять увидѣлъ это страдальческое лицо. Вотъ, вотъ она, эта отверженная дочь, на колѣняхъ передъ нимъ, съ растрепанными волосами, съ трепещущими руками, съ замирающимъ сердцемъ; онъ видитъ ее и ясно слышитъ, какъ вырывается изъ ея груди болѣзненный, протяжный, постепенно замирающій крикъ страшнаго отчаянія!

Онъ палъ, разъ навсегда, и никакая сила не поставитъ его на ноги. Для бурной ночи его рокового паденія въ мірѣ не было и не могло быть отраднаго солнечнаго утра; для позорнаго пятна его семейнаго стыда не было впереди никакого очищенія, и ничто, благодаренію неба, не вызоветъ къ жизни его умершаго сына. Отчаяніе впереди и на пройденныхъ слѣдахъ прошедшей жизни! A между тѣмъ въ свое время такъ легко было измѣнить это прошедшее, такъ легко и отрадно было водворить благословеніе въ себѣ и вокругъ себя, и не было бы теперь этой горькой отравы, можетъ быть, послѣднихъ часовъ злоупотребленной… да, слишкомъ злоупотребленной жизни! Вотъ о чемъ думаетъ м-ръ Домби! Вотъ что теперь и грызетъ, и рветъ, и терзаетъ его сердце!

О да, о да! Онъ припомнилъ это! Часъ пробилъ, и знаетъ м-ръ Домби, что онъ самъ накликалъ его на свою голову. Часъ пробилъ, и знаетъ онъ, что значитъ быть покинутымъ и отверженнымъ. Было время, онъ самъ, по собственной злой волѣ, изсушилъ одинъ за другимъ всѣ любящіе цвѣты въ невинномъ сердцѣ отринутаго дѣтища, и вотъ они падаютъ теперь горячимъ пепломъ на его голову, поникшую и опущенную, голову, притиснутую къ самой землѣ не столько роковымъ ударомъ судьбы, сколько собственнымъ сумасбродствомъ.

Онъ думалъ о ней, какою она была въ тотъ вечеръ, когда онъ и его новобрачная воротились домой. Онъ думалъ о ней, какою она была при всѣхъ событіяхъ и перемѣнахъ въ покинутомъ домѣ. И онъ видѣлъ — теперь только видѣлъ — что изъ всѣхъ окружающихъ лицъ только она одна не измѣнялась. Его сынъ исчахъ и сталъ прахомъ, его гордая жена погрязла въ безстыдствѣ, его льстецъ и другъ превратился въ пресмыкающагося червя, какимъ, впрочемъ, онъ былъ всегда; его богатство взлетѣло на воздухъ, самыя стѣны, которыя еще даютъ ему пріютъ, приняли новыя и странныя формы: она одна, теперь какъ и всегда, обращала на него свой кроткій и нѣжный взоръ. Да, одна она до послѣдней минуты, и послѣдняя изъ всѣхъ. Она никогда не перемѣнялась къ нему, точно такъ же какъ и онъ — увы! — никогда не перемѣнялся къ ней. И нѣтъ ея теперь!

И когда всѣ эти образы прошедшей жизни — умершій младенецъ, погибшая жена, подлый другъ, исчезнувшее богатство — постепенно одинъ за другимъ проносились передъ его напряженнымъ воображеніемъ, какъ яснѣлъ и постепенно прочищался густой слой тумана, тяготѣвшаго надъ его душою! Въ какомъ чистомъ и яркомъ свѣтѣ видѣлъ онъ теперь это невинное созданье, полное безпредѣльной любви и готовое ради него на всякія жертвы! О, почему бы ему не любить ее такъ, какъ онъ любилъ своего сына! И почему бы — о Боже мой! — почему бы ему не потерять ихъ сразу и не положить вмѣстѣ въ одной и той же ранней могилѣ!

Свѣтъ бѣжалъ отъ него, и гордый старикъ — онъ все еще былъ гордъ — махнулъ на него рукой безъ ненависти и презрѣнія! Онъ не имѣлъ нужды ни въ сожалѣніяхъ людей, ни, тѣмъ болѣе, въ равнодушіи ихъ; въ томъ и другомъ случаѣ онъ самъ бѣжалъ отъ свѣта, гдѣ не было приличной для него роли. Никто бы не могъ сочувствовать ему или быть товарищемъ его несчастья, никто, кромѣ единственной особы, которую онъ самъ же удалилъ отъ себя. Какъ и о чемъ бы онъ сталъ съ нею разсуждать въ эту тяжкую годину нищеты, или какъ бы она стала его утѣшать, онъ не зналъ, онъ не старался знать; но онъ былъ убѣжденъ въ томъ, что ея вѣрность и любовь не могли утратить живительной силы. М-ръ Домби, былъ убѣжденъ, что теперь-то именно, больше чѣмъ когда либо, она любила бы его всѣми силами своей души, это было въ ея натурѣ, и видѣлъ м-ръ Домби натуру своей дочери такъ же ясно, какъ видѣлъ небо надъ своей головой.

Этотъ переворотъ, сначала тихій, медленный и едва замѣтный, началъ возникать въ немъ еще съ той поры, какъ онъ получилъ письмо отъ ея молодого супруга, и увѣрился, что ея нѣтъ больше въ доступныхъ для него предѣлахъ. И между тѣмъ онъ былъ еще такъ гордъ на развалинахъ своей финансовой славы, что, если бы онъ заслышалъ ея голосъ въ смежной комнатѣ, онъ не вышелъ бы къ ней на встрѣчу. Если бы онъ увидѣлъ ее на улицѣ и подмѣтилъ ея взоръ, только одинъ взоръ, исполненный однако безпредѣльной любви, онъ прошелъ бы мимо нея съ своимъ холоднымъ, неприступнымъ лицомъ, и ни за что, по крайней мѣрѣ, первый не рѣшился бы заговорить, хотя бы послѣ его сердце надорвалось отъ печали. Но какъ ни были сначала бурны его мысли, какъ ни страшенъ былъ его гнѣвъ по поводу ея замужества, — теперь все кончилось, все прошло, и онъ даже пересталъ негодовать на ея супруга.

И онъ чувствовалъ теперь, что въ этомъ домѣ родились два его младенца, и что между нимъ и этими голыми стѣнами была связь, печальная, но слишкомъ трудная для разрыва, такъ какъ она скрѣплялась двойнымъ дѣтствомъ и двойною потерей. Онъ зналъ, что ему нужно отсюда уйти, хотя и неизвѣстно куда. Онъ думалъ оставить этотъ домъ съ того дня, когда это чувство впервые протѣснилось въ его грудь, но онъ рѣшился еще провести здѣсь ночь, и въ послѣдній разъ, во мракѣ глухой полночи, обойти всѣ эти опустѣлые покои.

Ударилъ часъ полночный, и м-ръ Домби, со свѣчою въ рукахъ, выступаетъ изъ своей кельи. Лѣстницы затоптаны, грязны, и милліоны человѣческихъ слѣдовъ переплетаются одинъ съ другимъ, какъ на обыкновенной улицѣ. Пусто и тихо. Нѣтъ въ разоренномъ домѣ этихъ рыночныхъ гостей, этихъ опустошителей чужихъ сокровищъ, но м-ръ Домби еще видитъ ихъ и слышитъ чуткимъ ухомъ, какъ они толкутся, жмутся, кричатъ и давятъ одинъ другого, словно на грязномъ толкучемъ рынкѣ, доступномъ для жадной и голодной черни, — слышитъ все это м-ръ Домби и не можетъ понять, какъ онъ перенесъ эту злую насмѣшку судьбы, онъ, который еще такъ недавно былъ недоступенъ ни для кого въ своемъ раззолоченномъ чертогѣ! Удивительно, непостижимо! A гдѣ же, въ какомъ углу міра, носится теперь легкая поступь невиннаго созданія, которое тоже въ былое время ходило взадъ и впередъ по парадной лѣстницѣ? — М-ръ Домби идетъ впередъ, идетъ и плачетъ.