Михаил Пришвин - Дневники 1914-1917

Волки пришли из Сибири так же, как птицы улетели: волков нет в России. Как чуют — да, как чуют волки? один к другому, значит, и чувствуют.

Волки и голодные люди, люди отстанут — волки следят, и пленные идут в надежде, что солдаты русские покормят, идут, как собаки, переменившие хозяина.

Попеременные наступления и отступления опустошили страну, голод стал на место любви к отечеству, и он стал повелевать людьми.

Живые картины: полки, идущие ночью по шоссе краем лесов, и полки после сражения, бегущие по тому же шоссе: «разбитого полка» священник пешком, вдруг пешком. Немец виден! — Какой, пленный? — Нет, весь! — Ах, дурень ты дурень!

Сидим у окна, а все время видно краешком глаза — бегут войска по шоссе, и долго это было: ходили смотреть аэропланы, вернулись — бегут, отправили транспорт, вернулись — бегут. И никто их не остановит и некому останавливать.

Разбитый полк собрался. «Соберутся», — сказал капитан. А мы думали, вовсе пропали.

Артиллерист 73 дивизии. Бежит трубач:

— Ваше благородие, слезайте с лошади, убьют! Вдруг из леса руки хватают — немцы!

— А что же вы шашкой?

— Шашка где-то на жопе.

— Ну, револьвер.

— А револьверишка плохенький где-то на животике висит, ну, что это… Отвели лошадь к дереву, хватили залпом, как охнет лошадь, я что есть духу скакал, скакал и — в трясину. Вытаскиваю, вытаскиваю лошадь — вытащил. Слышу, собачка лает, я туда — деревня!

— Как же вы не подумали, что немцы?

— А не подумал, измаялся, весь измученный, все равно пропадать. Приезжаю, стучусь, и выходит старуха. «Немцы?» — спрашиваю. «Спят», — говорит. Только сказала, выходит наш драгун. А старуха, видно, уж до того дошла, что и не разбирает, кто у нее, немцы или русские.

Вижу уголья, костер и человек возле лежит, пхнул его ногой: «Чего ты спишь, вставай!» Посмотрел, а у него и нос-то отъеден.

В этот раз не напрасно выли женщины, провожая своих на войну: поредел народушка, вот как поредел, бывало, идет лесной обоз молодец к молодцу, а ныне идут всё бабы да старики.

Солдат отлынивает: для одного раненого немца подводу взял и привез в Сейны. Немец с голубыми глазами.

— Откуда?

— С Рейна, — что-то про невесту сказал.

Когда раненых убрали и даже трясучего солдата, хотелось и немца взять: один остался, и жалко его стало, взял бы (сестра Мара).

Пять раненых отправили пешком с двумя собачками (собачки прижились к роте, и когда ранен был унтер, пошли за ним). Собаки в Августовском лесу.

Аэропланы в Сапоцкине: кругами, и вдруг выстрелы, стреляло неизвестно откуда, с земли, раненые, дождем, вихрем.

Перевозка, бледная сестра, руку развернули: покажи! князь затрясся. Офицерская комната — гусар о немцах: славяне мягкие, а там система.

Гусар против казаков. Сапер. Осколки из шинелей, как блохи, солдатами <���вынимались>.

А в окне всё бежали и бежали беспрерывной лавиной. Прилетела и разорвалась шрапнель: откуда она, чья она, стреляли по аэроплану. И тут вышел капитан 73 дивизии и стал рассказывать, как его немцы схватили и пр.

Горка с вышкой, или Пунгора — там пыль да дым, «чемоданы» [184]и шрапнель.

Пленные мальчишки голодные и всё прут и прут, чуть сейчас — «Brot» — кричат.

В Гибах в избе штаб дивизии, на диване соломой подослано, сидит начальник дивизии и соломинкой чай размешивает.

Горка с вышкой: нахалы! все шесть орудий на солнце поблескивают, и офицер с биноклем ходит, машет рукой: одна — недолет, другая — перелет, третья — попало, а потом начал огонь направлять туда-сюда, туда-сюда…

Из рассказа о <���шрапнели>: верхушки сосен сбросило, а место дикое, трубач бежит: «Ваше благородие! убьют!» Место дикое в лесу, и рад бы «сразиться с врагом», да глаз нет.

Мы последние пешие идем.

Расстрел своего аэроплана: паника, в панике палили и до того озверели, что уж в двадцати шагах в ручьи упали, а всё палили.

— За Неманом охраняли переправу… мне под козырьком было, вышел на лед, иду по льду — чик! чик! чик! вокруг меня. И опять чик! чик! <���вокруг>.

Страх о плене: им кормить нечем, режут…

Можно ли в плен сдаваться? — нельзя, телу своему не хозяин… Страх о плене, легенда о замученных, зрелище их унижения, все это создает представление, обратное тыловому, что в плен сдаться страшнее смерти, сдаться — жизнь с защемленным сердцем. Действует еще многое: приближение неприятеля — все это вспомнить и развить.

Телеграфисты сознательнее (это они с двумя собачками, гордые своим высшим достоинством), <���телеграфисты> первыми вступают в лес и везут катушку и, вешая проволоку на сук, на столбики, все пропустят, весь шум и гам… Старший телеграфист, проводя, вернулся — он был пустой, сторожевые телеграфисты стояли у костров поодиночке. А может быть, в лесу нарочно <���шум-гам> пропустили и сейчас будут снимать (засада).

Обоз шел грудой, и вот прошла последняя телега с граммофоном — <���кивал> и скрылся, кивая. Миша подумал, вот какой глупый бессознательный солдат (вспомнилась тетушка Наталия Ивановна и потустороннее, ничего этого нет: в лесу возможна такая радостная жизнь. Смерть — тупое небо… жизнь… но сознательно — я человек и вспомнил: человек — это звучит гордо [185]. Вспомнил: мука — мукой и вспомнил: Смертию смерть поправ…).

Раненые, известно, льнут к офицеру.

«Снимаю линию» — получили приказ телеграфисты: с одной стороны входили немцы, с другой выходил телеграфист. Капитан морской конной подрывной туземной дивизии.

В этих лесах везде есть немцы. А четыре солдатика всё не знали, что корпус погиб, и всё вели и вели сотни пленных, продолжая исполнять <���приказ>, за сотню верст было пройдено, и порвалась связь, а они все продолжали действовать, и телеграфист — связь.

Телеграфист стоял у костра и рассуждал: какое же право я имею трусить, мука мукой — простое рассуждение. Телеграфист в аптеке, на перевязочном пункте, пропустил все обозы.

Спали, не раздеваясь, в аптеке.

Обозное: пробивались полками, штыками, пехота, возмущенный автомобилем капитан, граммофон кивал, у разрушенного моста все сбились.

Князь — жизнерадостность: любовь к казакам, убил семь оленей в лесу Вильгельма.

Позы на поле сражения: руки вверх (у тяжелораненых тоже), солдат с вонзенным штыком, солдат перевязывает руку, окопы в лесу немецкие — русские, немецкие — русские, выражение лица: то спокойное, то детски-обиженное.

Обращение к населению: все голуби должны быть зарезаны.

Петр Романович Мальцев — старший врач Саратовского лазарета.

В тифозном поезде ехали две сестрицы-птички (тайная цель — поступить в кавалерию), одна <���брюхо> вытягивая, говорит:

— Вперед, вперед, не знаю, что бы дала, только вперед, вперед!

Другая, тихая горлица, под ее влиянием. Немцы стреляют, и всё видим один зеленый шлем, который руку вынимал, что-то сказал, и затем еще впереди стоял лысый, противный, лысый блондин, ну, просто лысый какой-то.