Михаил Пришвин - Дневники 1914-1917

Изобразить духовность, возникающую в народе при надвигающемся… Мы победим! И сейчас же поправка: а кто знает!

— Ох, как тяжело, как тяжело! — Говорит моя тетушка, — как закрою глаза, так убитые, как открою и подумаю: «Вот так цивилизация, всю жизнь верила в цивилизацию, а они вот к чему пришли!» Всю жизнь до семидесяти пяти лет моя тетушка, ученая на медные деньги, верила в прогресс, больше: она изменила вере отцов-старообрядцев ради этой веры в прогресс. И вот пришла глубокая старость, а за всю свою веру тетушка видит перед глазами убитых, а в голове постоянный вопрос: есть ли Бог в этакой вере?

Кто бывал в Ельце, наверно слышал имя о. Николая Брянцева, великого подвижника в деле отрезвления края. За четверть века упорной борьбы ему удалось… Спускаясь по склону между домами, я решил к нему зайти посмотреть — мне пришло в мысль ревнивое чувство: четверть века человек работал, и вот и Россия все-таки пропадает от пьянства, а государство — и вот сразу. Картина превзошла все мои ожидания: общественный закон, все стали трезвыми.

Телеграммы постоянные были: бомбардировка Белграда продолжается, теперь: перевозка германских войск с запада на восток продолжается.

Тема: 1) земля круглая 2) очеловечение государств.

Вопрос: почему двинулась Россия? что мужики проспят, как зашевелилась эмоция. Возле полицейского участка женщины меньше плачут, привыкли или так вообще: ратник не такая трагическая фигура, как настоящий солдат. Вдруг толпа вся покатилась со смеху: повар государственного банка, человек-бочка тоже пришел определяться. Люди остались такими же: женщина покинутая тоскует и плачет, а муж идет на войну и весел, умирать не страшно, жить тяжело: что бояться умирать, когда все равно придется, и опять же судьба: кому назначено, тот и дома умрет, а кому жить и с самой страшной войны возвращается, и так они весело, в новеньких рубашках, такие молодцы, какими-то вернутся?

Всюду видишь — из окна ресторана, прижались к стене дома, возле трамвайной остановки на Невском, на зеленой подстриженной траве парков, везде Гектор и Андромаха [215], и у ней ребеночек иногда такой маленький, что и глаз не открывает, и все сосет без перерыву — герои войны, а кто назовет их героями? герой Вильгельм, Сазонов, Горемыкин, царь. Пересмотреть о героях: пустота.

Затишье, неизвестность и потому между всеми что-то общее. В общем, наши как-то богаты: никто не кричит «расшибем!», хотя есть полное основание думать так.

<���Пишет> в альбом, обещается, клянется где-то добыть для нее счастье: это счастье — чувство родины, земли своей родной, печки деревенской, запаха соломы — и все это тут в кресле, а он хочет ехать куда-то и достигать счастья; утратив мгновенье, она принимает все меры, чтобы вернуть его, достигнуть и вот у него вторая достигнутая жена, любимая тем чувством, которое он получил тогда в момент приближения действительного счастья. Простой факт, а нужно пройти <���было> всей жизни, чтобы понялся: тут был и труп, и кладбище, и слезы, и цветы, и синий купол неба, и…

Перед войной я писал своей тетушке, что мне очень плохо живется, и сам не знаю, отчего: не плохо ли везде, и не быть бы чему-нибудь вскоре особенному.

Я спросил: — А что если он пустит оттуда бомбу? — Какой-то мужик вдруг глубоко потрясенный сказал: — И пустит, и вот изба моя и нет ее. — Что изба! — говорю я, — все село сгорит. — И сгорит, и сгорит, — говорил мужичок таким тоном, как будто утверждал существование непобедимой нечеловеческой не Божьей неправды. Через несколько дней говорили мне, что один аэроплан упал где-то на огороде и капитан разбился и, умирая, говорит: — За огород отвечаю, за людей не отвечаю! Так они все, эти простые русские люди понимали то, что надвигалось на них перед войной, какая-то сила надвигалась: за огород отвечает, за людей не отвечает.

В Петербурге началась забастовка. Крестьяне нашей деревни отнеслись к ней несочувственно: это было оттого, что «забастовщики» — деревенское понятие нехорошее, бандитов и хулиганов — переносилось на наших городских рабочих. Я объяснил мужикам о рабочем движении, говорил о вздорожании продуктов и растущей заработанной плате, доказывал им, что бастующий рабочий не «забастовщик». Все было напрасно: мне говорили, зачем они соблазняются, посадские девушки, калоши, шляпы… все от себя… мы все виноваты в забастовках и проч. После, когда началась война, я согласился, что и в войне мы виноваты сами: зачем мы… этим немецким, всем… и я уверен теперь просто, что с этим немецким война, что она началась за то человеческое, война духовного с чем-то нечеловеческим, немецким. Поэтому я думаю, как и крестьяне, вести свою летопись не по-чужому знанию, а от себя: как мне жилось в это время. Я чувствовал смутную тревогу, мои нравственные <���силы> оборвались, я жил перед чем-то: дневник.

Люди, как горящий лес: сдвинулись деревья. Телега смерти: озеро, похоронный плач. Ярмарка и объявление войны. Я место потерял: мне теперь все равно, я пережидаю… я с массой.

25 Августа.История с Яковом — о горе, горе! Как мучилась тоже с нами мать! Завтра его отправить, привезти Льва.

27 Августа.Приезжал поэт Миклашевский (Михаил Петрович). Увезли Якова. Дожди. Молотилка сломалась. Коля, как еж, таскает в свою комнату яблоки.

Сон о пустом доме, как настроение человека, строящего дом во время войны.

Уполномоченный Лопатин уехал в Питер за твердыми ценами, и деревня осталась без цены. Теперь в этот урожайный год деревня завалена хлебом, а купить ничего нельзя: за три рубля пуд не купишь. У плотника Осипа своего хлеба нет — плотник хлебом не занимается. Ходил, ходил по деревне, никто не продает: «цены, — отвечают, — не знаем!» и не продают.

Косят чечевицу. Подходит просо. Надо жнивье пахать.

Отношение крестьян к австрийцам: и умиляет, если взглянуть с одной стороны, и как-то обижает, если с другой стороны. Отношение к иностранцу. Австриец барин, Кир мужик, легенда о том, как разжился мужик через австрийца. Отношение помещика — пороть.

Люцерна — волшебная трава.

1 °Cентября.Окна матовые ладонью разглаживаю, показывается осень — ветер, дождь, куры кучкой в вишняке, просеяли в саду просо, в копнах мокнет, как бы не осталась картошка в земле. Рожь и овес кончены, в амбаре.

О блаженство какое: полынным веничком, осенним, пахучим самому замести свою каморку и, оправив постель, попив чайку (самовар самому поставить!) приняться за трубочку.

Волшебная трава: лошадь ее ест дочиста, а перешла лошадь на другое место, трава в следе за ней опять вырастает. И так семь лет — трава эта люцерна.

Упущенный момент: жалеть, что упущен или благословлять? Только она никогда не простит [216], и раз ее дар не принят, ни в какие твои дары она не поверит, хотя бы ты всю жизнь ей посвятил. Воет ветер, листья желтые летят, собаки воют… В этом, только этом году умерло чувство: и больше не снится уродливая дева со сладкими чувствами. Линяет гора любви и все чернее, чернее остов ее показывается.