Луи Селин - Банда гиньолей

— Так ты вернулся? — проскрипел я. — Вернулся?

Тем же голосом, что и у него… Признаюсь, меня трясло… Сердчишко у меня и без того шалило, а теперь неслось вскачь, галопом… Все внутри меня сотрясалась. В седло, в задницу колотило… «тук-тук-тук!»… хоть криком кричи! Горло сдавило… я задыхался, точно в тисках… Ни о чем не стану его спрашивать! Старательно делаю вид, будто все в порядке. Напрягаю волю, чтобы обуздать страх… Конечно, надо было уйти до него… Ясное дело… Малышка продрогла… Найти какой-нибудь ресторанчик. Нет, я должен сказать ему, привести его в замешательство! А как? Я и сам в замешательстве! Из-за этого лунатика возникли осложнения. С души свалится камень, если прямо сейчас встать и покинуть эти пустынные пространства, уйти от дождя и тумана. «Чудик, — скажу я ему, — а ты, часом, не перестал питаться?» Ох, как ему станет не по себе! Может, он совсем не ест, как и все прочие, с тех пор, как подался в лунатики? Вот штука-То какая диковинная!.. Ну, погоди, уж я осажу этого пьянчугу!

— Ты… ты… ты… — закудахтал я. Заело голос где-то вверху… и ни туда, ни сюда… Им ничего другого не оставалось, как рассмеяться… Удобный случай представился… Человек я впечатлительный, так что мне не по себе. Неловкость разрешает Вирджиния.

— Shall we go to lunch? — предлагает она. — Пошли пообедаем?

Ее тоже бьет дрожь, но не от страха, не от испуга — Сороконожка сразу понравился ей, она сразу стала на приятельскую ногу с ним. Та же петрушка, что и с Бигуди: чуть какая необычность — и готово, она околдована… И так ее разбирает, что вся извертелась, а на меня-то даже и не глядит.

— Ну, так пошли! Идем!

Голос у меня вдруг пробился, сипленький, натужный. Они, глумясь, так же сипленько вторят мне:

— Пошли, пошли!

Тоже блеют, передразнивая меня… И тут — «бум! бум!» Часы на башне Биг Бена начинают бить шесть часов. Громы среди тумана, а какие отзвуки, отголоски — воздухи сотрясаются. Какой, к черту, обед! Давно уже миновало! Столько часов потеряно! А Сороконожку каждый удар курантов точно бьет по голове, сбивает в сторону, шатает. Похоже на то, что каждый отзвук боя причиняет ему боль… отшвыривает… встряхивает все его чучельное туловище… Того и гляди, упадет при следующем ударе… Вот теперь есть, над чем посмеяться. Не все же надо мной потешаться! А рожу-то у него как корчит! При каждом ударе его кидает в сторону, точно пьяного! А куранты все бьют, бьют… И так ему худо, что зажмуривает глаза. Хорош гусь, нечего сказать! Уж как веселится маленькая резвунья… Какое развлечение для нас, двух шалунов! Удары несутся сквозь мглу издали, от самой Башни, налетают прямо на него. Всякий раз он отшатывается, распрямляется, что-то дребезжит, хихикает. Вроде, мол, игра. Ему хочется обернуть все в шутку. Обрыд мне этот чумовой, в печенках сидит! И тут будто толкнуло меня, спрашиваю без обиняков, не мог удержаться: — Так значит, это ты?

Ну, сейчас мы с тобой разберемся! Протягиваю руку, хочу дотронуться, да так и застываю с разинутым ртом, как последний дурак — столбняк напал… Пустота! Она точно втягивает меня… Ноги не держат… сел… в полном смятении. Сижу, на него не гляжу. Снова боли! Не по силам это мне… совсем не по силам… А это отвратительное чучело хихикает, хихикает! Он вроде того болванчика, в тот сигаретный вечер, когда скрутило Клабена… того самого, который обхаживал Дельфину и все такое… Я уже малость смекал, что к чему!.. Который свалился на рельсы под поезд метро, в рассуждения пускался… Ну, со мной-то пусть его рассуждает!.. Заниматься с ней любовью меня эта похоронная контора не заставит! С бесами женского пола я держал ухо востро!

Поди ж ты, только рукою ткнул, а чувствую себя совершенно разбитым… Свободно мог и чувств лишиться. Ну и тип! Страшно опасный и все такое… А вот Вирджиния так не считала… находила его развеселым, презабавным, приятным во всех отношениях. Они перебрасывались какими-то дурашливыми словечками. Куранты уже перестали бить. Теперь он стоял прямо, перестало его шатать… А она все на обед поворачивала, все поторапливала «chop! chop!»

Разыгрался аппетит — к столу, джентльмены, вперед! Все доставляло ей уйму удовольствия: ливень, разверзшиеся хляби небесные… этот красавчик, само собою — нечего Сказать, хорош приятель! — и я со своей кислой рожей. Все вызывало в ней смех… в особенности, надо полагать, моя вытянутая физиономия. Она нарочно шлепала по лужам так, Чтобы обрызгать нас грязью. Плюх — и с ног до головы!

— Ужинать подано!

Вперед так вперед, раз уж они так разохотились. Мне не хотелось тащиться в хвосте. Вот только в какой ресторан? Куда вести козоголосого? Она что, не разглядела? Не сообразила? У меня всегда так — как гляну на него… кусок в глотке застревал. Какое впечатление он произведет на публику? Не будь его, я, наверное, хотел бы есть. Но при нем, да еще при таком запахе… Уверен, что он приванивал… Даю им несколько опередить меня… она скакала по аллее, выставляя напоказ бедра. Клянусь, заигрывала с ним! Прямо-таки завлекала! Ясное дело, он сразу же завелся, рад-радешенек, понес какую-то околесицу, заблеял своим козлетоном:

— Миссочка, цветочек! Вы — наша роза, окропленная дождем! От вас веет такой свежестью! Оставьте нам мороз и иней! Хи-хи-хи!..

Произнося такие слова, он страшно скрипит и скрежещет всеми своими костями.

— Весь мороз оставляю себе! — объявляет он. — Мороз и иней! Хи-хи-хи!

В совершенном восторге он дрыгает ногами… а малышка безостановочно скачет, приплясывает вокруг него. Как же она меня достает! Позволяет обхаживать себя этой прогнившей тухлятине! Он же смердит, хоть нос зажимай… а она млеет от восторга перед этим выходцем из могилы! Он сразу обворожил ее, как та старая свинья… Каждый раз та же история — как что с гнильцой, так ее оторвать нельзя. Как раз про нее — «капустный супец с гуськом, да с душком»! Я иду позади… и мне слышно отчетливо… как все бренчит в нашем кавалере… От его костей не меньше стука, чем от тюка со всем моим барахлом, от всего, наваленного в брезентовый мешок… Клак-клац! Брень-бряк!.. При каждом толчке стучит весь его костяк… И, уж конечно, душок… равняюсь с ним, взглядываю на него сбоку… То ли он, то ли не он… Лицо вроде точно Сороконожки… Хотя… черт его знает… А вот свечение из-под кожи… Именно свечение… Особенно, когда идем под сенью деревьев. В полумраке от него исходит некий желтоватый свет. Посвечивают голова и руки. Неужели малышка не замечает? От него идет, из-под кожи… Черепок у него в точности, как светляк. Совершенно точно, ошибки тут быть не может, даже спрашивать не буду. Все равно станет какой-нибудь вздор городить, нагличать… Чего проще! Так изобидит, так застыдит, что впору сквозь землю провалиться. Я думаю, прежде чем говорить… Клак-клац! Бреньк-бряц!.. Нахальства у него, и вообще… Довольно того, что я топаю за ним следом… Он же мне сразу будет городить в ответ, что все это — прореха, запах, рванина — все по моей вине… и что я столкнул его под поезд… и что он умер от ран, разрезанный живьем пополам… и что говорит теперь козьим голосом… и что не было никакой надобности спихивать его… и что ему очень холодно… Все по моей вине, я кругом виноват… И тем, что он всегда уже будет говорить козьим голосом и светиться… Чем больше я об этом думаю, тем больше попадаю во власть чар. Чувствую, как меня притягивает его колдовская сила… В сущности, я ничем не отличаюсь от девчонки… Обоняю его запах, слышу перестук… «тлак-бряк! — бринь-клак!» В точности пес, идущий по следу. Смотрю, слушаю костяное бренчание. Тащусь в хвосте, обремененный своей ношей — тюком с разным хламом — напрягаюсь, хромаю, но не отстаю… Они уже не обращают на меня никакого внимания… Сейчас начнет щупать ее… Уже и под ручку идут. Вот так и подвигаемся к ограде… Точно… вылитый он… ошибки быть не может! Как только я узнал его, у меня началась трясучка — это не просто фарс, не просто кошмар… Не отстану же от них! Тяжел мой куль, понапихано в него всяких железяк… а все равно от этого субчика шума больше. Я мог бы и канючить — боли страшные, у меня ведь тоже больные кости, и нога, и рука ноют… Ковыляю, подвергаясь и бортовой, и килевой качке, и все-таки такой трескотни от меня нет. От этого стука, этого бряканья у меня боль в голове… да, в голове… Только вот бликов я не отбрасываю… Они беседуют на ходу, перешучиваются, флиртуют… Мне слышно. Они немного ушли вперед, я догоняю их. Еще усилие — я между ними. Они находят, что это нахальство с моей стороны. Хочу, чтобы она и меня взяла под ручку… чтобы держала еще крепче, чем его. Нарочно повисаю на ее руке. В боку появляется вдруг ощущение какой-то зыбкости… меня отшатывает. Вся моя поклажа сыплется наземь, прямо мне на ноги… Какую рожу он состроил! Ему пришлось тянуть меня кверху. Оказавшись вплотную к нему, тяну носом… Мать честная, какая вонь! Его плоть разлагается, распространяя едкие запахи. Как же смердят обноски нашего ухажера! Объявляю об этом в полный голос: «От тебя воняет!» Неужели девчонка не чувствует? Хочу, чтобы она понюхала, ощутила этот смрад. Он любезно позволяет обнюхивать себя. Хочу чтобы он вызвал в ней отвращение. Он стоит смирно, давая нюхать сколько угодно… Да что ж такое? У нее заложен нос, ничего не чует!