Герхарт Гауптман - Атлантида

— «Она одну природу только любит!» — промурлыкал доктор Вильгельм слова модной песенки, раскачиваясь на носках.

— Не дерзите! — сказала Ингигерд. — Он очень дерзок, наш доктор. Я это сразу поняла, когда он на меня взглянул. А как он меня схватил!

— Милостивая государыня, дорогая барышня, насколько мне помнится, я вовсе вас не хватал!

— Ну конечно, благодарю покорно. А кто потащил меня вверх по лестнице? У меня синяки на руках остались.

Разговор продолжался в таком же духе, а Фридрих тем временем, сам того не замечая, жадно ловил каждое ее слово, каждую гримаску, каждый взгляд и даже подрагивание ее ресниц. Но и за каждой миной, за каждым высказыванием, за каждым движением и за каждым взглядом, которые относились к ней, он ревниво следил. Фридрих не мог не заметить, что даже Макс Пандер, юнга, все еще стоявший на своем посту, пожирал ее глазами с напряженной улыбкой на широко раскрытых полных губах.

Было видно, какое удовольствие доставляет Ингигерд поклонение мужчин. Не переставая кокетничать, она теребила куколку и свою броскую опойковую курточку белого цвета с коричневой отделкой. При звуках ее редкостного голоса Фридриха охватывала дрожь, подобная той, которая знакома изнывающему от жажды пьянице. Вместе с тем все его существо пронизывала ревность. Штурман фон Хальм, очень высокий — настоящая каланча, — притом великолепного сложения человек, подошел к ним, и Мара удостоила его не только особым взглядом, но и некоторыми колкостями, чем помогла своим поклонникам понять, что загорелый, овеянный дыханием соленого морского ветра офицер ей отнюдь не безразличен.

— Сколько миль, господин лейтенант, — спросил побледневший и, судя по его виду, озябший Ахляйтнер, — мы прошли от острова Уайта?

— Сейчас мы опять идем на несколько большей скорости, — ответил фон Хальм, — и все-таки за последние двадцать два — двадцать три часа прошли не больше двухсот миль.

— Значит, мы тогда лишь за две недели доберемся до Нью-Йорка! — воскликнул берлинец Ганс Фюлленберг, бесцеремонно вмешавшийся в беседу этой компании. С ним была молодая англичанка из Саутгемптона, но его с такой силой тянуло к окружению Мары, что он вскочил со своего места, оставив даму сердца одну.

Он придал беседе такой тон, который пришелся по душе Маре и всем ее поклонникам за исключением Фридриха фон Каммахера. Возникла атмосфера веселья, распространившаяся по всей прогулочной палубе. Это торжество банальности вызвало у Фридриха отвращение; он отделился от своих собеседников, чтобы остаться наедине с собственными мыслями.

Палуба, залитая в полдень водою, за это время полностью высохла. Фридрих прошел даже до самого края кормовой части, откуда вглядывался в широкую, пенящуюся полосу кильватера. Он вздохнул с облегчением, подумав о том, что выбрался за пределы колдовского круга, в середине которого находится демон в девическом обличье. Душу, долго пребывавшую в напряжении, вдруг отпустило. Он стыдился теперь своей несдержанности, и страстное влечение к этой юной особе казалось ему смешным. Он украдкой бил себя в грудь, и без всякого стеснения стучал пальцами правой руки по лбу, словно стараясь себя разбудить.

Свежий бриз по-прежнему дул в борт корабля, слегка накренившегося в ту сторону, где полыхало солнце, собиравшееся опуститься за горизонт. И солнце, под лучами которого море цвета каменного угля неторопливо перекатывало землисто-бурые пенистые гребни спокойно передвигающихся гор; и море; и, наконец, небо, расколотое тяжелыми облаками, — все это превратилось для Фридриха в три части мировой симфонии. Несмотря на ее устрашающее великолепие, говорил он самому себе, у того, кто слышит ее, нет оснований страдать от своей ничтожности.

Он стоял вблизи лага. За судном по волнам океана волочился лаглинь. Фридрих повернулся лицом к носовой части. Весь могучий содрогающийся корабль был у него перед глазами. Воздушной волною прижимало к воде дым, выходящий из обеих труб, и Фридрих видел грустное шествие каких-то фигур, вдов в длинных креповых вуалях, заламывающих в отчаянии руки, немо сетующих на судьбу и как бы идущих навстречу вечному сумраку преисподней. Но и голоса болтающих пассажиров врывались сюда. Что только не сплелось в один клубок, подумалось Фридриху, за стенами этого неустанно скользящего по воде здания, как много здесь идущего, бегущего, надеющегося и страшащегося; и великое изумление, объявшее его душу, внезапно пробудило в ней те главные, поныне остающиеся без ответа вопросы, которые своими «почему» и «для чего» прикасаются к темному смыслу бытия.

Увлекшись прогулкой, Фридрих не заметил, как вновь приблизился к юной Ингигерд Хальштрём.

— Вас зовут! — услышал вдруг Фридрих чей-то голос. Он принадлежал доктору Вильгельму, который, заметив, как вздрогнул его коллега, попросил прощения.

— Вы, верно, размечтались! Ведь вы же мечтатель! — Это юная Мара окликнула Фридриха. — Идите ко мне! — продолжала она. — Не нужны мне эти глупые люди, которые меня окружают.

Несколько мужчин, стоявших возле нее, удалились со смехом, комическими жестами выказывая свое послушание. Исключение составил лишь Ахляйтнер.

— А что это вы, Ахляйтнер, тут расселись?! — Эти слова послужили пинком и для бедного архитектора.

Фридрих увидел, как изгнанники, отойдя в сторонку парами и группками, начали шушукаться особым манером, принятым у мужчин, которые только что позабавились с существом женского пола, не слишком приверженным строгим нравам.

Фридрих сел в еще теплое, только что покинутое Ахляйтнером кресло, испытывая при этом что-то вроде стыда и, во всяком случае, с внутренним сопротивлением, а Мара начала распространяться о своей любви к природе. Она сказала:

— Разве не хорошеет все на свете, когда заходит солнце? Я получаю от этого удовольствие. Во всяком случае, мне это нравится, — добавила она, как бы извиняясь перед Фридрихом, который поморщился и тем заставил ее подумать, что он не одобряет ее замечание. Затем она перешла к высказываниям, каждое из которых начиналось со слов: «Я этого не хочу», «Я такое не терплю», «Я не люблю того или этого» и так далее. При этом в разгаре драмы поистине космических масштабов, которую ей якобы диктовали ее чувства, она вдруг сухо, бесстрастно давала волю капризному чванству избалованного дитяти. Фридриху хотелось вскочить с кресла. Он нервно пощипывал усики, и на лице у него застыло ироническое выражение. Это не укрылось от Мары, и столь не привычная для нее форма поклонения ее заметно обеспокоила.

Фридрих никогда не отличался слабым здоровьем, но порою в его поведении наблюдались какие-то странности. Друзья знали, что в добрые времена он подобен потухшему кратеру вулкана, а в не столь добрые способен извергать лаву. Внешне ему, казалось, были чужды как мягкость, так и жесткость, но иногда его мог вдруг охватить приступ либо первой, либо второй из этих черт характера. Мог случиться и внезапный припадок лирического восторга, особенно если в кровеносные сосуды поступала какая-то доля вина. Тогда он был не в силах усидеть на месте, громогласно, в самых патетических выражениях восхвалял солнце, если это случалось днем, и созвездия — по ночам, а также декламировал стихи собственного сочинения.