Герхарт Гауптман - Атлантида

Юная Мара осознавала небезопасность такого соседства. Но ее подбивало — так уж была она устроена — поиграть с огнем.

— Я не люблю, — сказала она, — людей, которые считают себя лучше других.

— А я тем более, — ответил Фридрих. — Ведь я фарисей. — Затем со всей жестокостью он заявил: — Я нахожу, что для своих лет вы слишком нескромны и своенравны. Мне, собственно говоря, вы больше нравитесь, когда танцуете.

При этих словах у Фридриха было такое чувство, будто он чуть ли не самого себя грубо одернул. Мара с издевкой поглядывала на него.

— Послушать вас, — сказала она наконец, — так девушка смеет говорить, только если ее спрашивают, и во всяком случае, своего мнения ей иметь нельзя. Похоже на то, что вы можете полюбить только такую девицу, которая говорит про себя: «И все же в толк никак я не возьму, чем я могла понравиться ему». [9] Слова Маргариты из «Фауста» И. В. Гете (пер. Б. Пастернака). А я не люблю таких глупых созданий.

Когда Фридрих, отрезвленный страшнейшим образом, поднялся, она капризно надула губки, сказала: «Постойте!» и удержала его этим приказанием на месте.

— Я уже в Берлине смотрела все время со сцены на вас, — продолжала она, прижимая к губам куклу и сдвигая тем самым в сторону носик. — Я уже тогда ощущала что-то вроде незримых уз, соединяющих нас; я знала: мы еще встретимся.

Фридрих ужаснулся. Он ни на миг не сомневался, что то был ее излюбленный, основанный на лжи способ завязывать отношения.

— А вы, собственно говоря, женаты? — услышал он, еще не совсем придя в себя, и сильно побледнел, собираясь с ответом.

Слова его были произнесены отнюдь не дружелюбно, а суровым и чуть ли не враждебным тоном:

— Было бы не худо, фройляйн Хальштрём, если бы вы получше присмотрелись ко мне, прежде чем обращаться со мною как с одним из многих. А в узы, которые должны нас соединить, по-особенному соединить, я, между нами говоря, не верю. И, танцуя, вы смотрели не только на меня, а на весь мир!

Ингигерд сказала, усмехнувшись:

— Недурное начало, мой дорогой. Вы что же, меня за Жанну д'Арк принимаете, за Орлеанскую деву?

— О нет, не за нее, — ответил Фридрих, — но, если позволите, я хотел бы иметь право принимать вас за молодую даму из изысканного общества, чью репутацию следует самым тщательным образом защищать от малейшей тени.

— Репутацию? — сказала девушка. — Вы заблуждаетесь, если полагаете, что такое когда-либо представляло для меня интерес. Лучше десять раз лишиться репутации и жить как хочется, чем с тоски помирать, сохраняя блестящую репутацию. Я хочу наслаждаться жизнью, господин доктор.

К этим словам, которые Фридрих выслушал с удивительным спокойствием, Ингигерд присовокупила внушительный ряд откровеннейших заявлений, смысл которых мог бы быть достоин Лаисы или Фрины. [10] Лаиса и Фрина — греческие гетеры редкостной красоты. Фридрих, сказала она, может ее жалеть, если ему хочется, но никто не смеет сочинять о ней то, что придет ему в голову. И тот, кто имеет с нею дело, должен, мол, как следует знать, кто она такая. Высказывая недвусмысленно устрашающую правду, она как бы старалась предотвратить разочарование.

Когда солнце зашло и Ингигерд все с той же злобно сладострастной улыбкой завершила свою страшную исповедь, Фридриху стало ясно, что он слышал повесть о таком диком и запутанном жизненном пути, с каким он еще ни разу не встречался в своей врачебной практике. Ахляйтнер и папаша Хальштрём несколько раз пытались увести девушку с палубы, но она решительно прогоняла их. В конце концов Фридрих проводил Мару в ее каюту.

А вернувшись к себе, Фридрих не раздеваясь бросился на койку, чтобы поразмыслить над тем, что казалось ему непостижимым. Он вздыхал, он скрежетал зубами, он искал путей к сомнению. Много раз он произносил вслух слова «нет» и «невозможно», ударяя при этом кулаком по нависшему над ним матрацу верхней койки, но кончилось дело вот чем: он готов был теперь поклясться, что во всем бесстыжем рассказе девушки не было ни единого слова лжи. «Мара, или Жертва паука»! Только теперь он осознал заглавие и сюжет ее танца. Она танцевала пережитое.

«Свой дом я строил на песке!» — таков был внутренний рефрен, которым за вечерним столом Фридрих сопровождал свою вымученную и лишь для постороннего глаза брызжущую через край веселость. Он пил шампанское с корабельным врачом. Первую бутылку Фридрих заказал уже перед супом и сразу же выпил несколько бокалов.

Чем больше он пил, тем слабее была боль от раны и тем чудеснее казался ему мир, вернее, тем больше он находил в нем чудес и загадок, которые, окружая его и проникая в душу, приносили хмельную усладу поиска приключений. Фридрих был блестящим рассказчиком. Ему прекрасно удавалось использовать при этом свои знания. Кроме того, он обладал чувством юмора, которое не отказывало даже в такие минуты, когда, как теперь, на дне его души оставался горький осадок. И потому получилось, что в этот вечер ум его владычествовал над капитанским уголком обеденного стола.

Он пел хвалу той самой вере в спасительную силу науки и современного прогресса, которая, в сущности, уже покинула его. Но иногда при ярком торжественном свете многочисленных электрических лампочек, возбужденный вином, музыкой и ритмичным пульсом корабельного организма, он и в самом деле полагал, что человечество совершает под звуки фанфар праздничный марш, который укажет ему путь к островам счастья. Быть может, говорил он, наука когда-нибудь принесет человеку бессмертие. И найдет пути и средства для сохранения молодости клеткам организма. Ведь уже сейчас научились оживлять мертвых животных инъекцией раствора соли. Он завел речь о чудесах хирургии, которые часто становятся темой бесед современных людей, осознающих огромные преимущества своей эпохи. В ближайшее время, утверждал Фридрих, химия разрешит социальные вопросы и уже не будет проблемы продуктов питания человека. Химия, мол, чуть ли не вплотную приблизилась к возможности превращать камни в хлеб, что доныне удавалось лишь растению.

Упиваясь этими заглушившими боль речами, Фридрих в то же время с ужасом думал о приближавшихся ночных часах. Он знал, что не сомкнет глаз. Закончив трапезу, он вместе с врачом отправился в дамский зал, а оттуда в курительную комнату. Но прошло немного времени, и он опять вышел на палубу, где было темно и пустынно и где в такелаже мачт вновь жалобно стенал сильный ветер. Было невероятно холодно, и Фридриху даже казалось, что на щеки его ложится снег. Наконец он решился отправиться на покой.

Два долгих часа, приблизительно между одиннадцатью вечера и часом ночи, он лежал без сна, скрючившись на своем матраце, и напряженно размышлял, и лишь иногда на короткий миг впадал в мучительно дремотное состояние, когда сновидение переплеталось с явью. В обоих случаях душа его возбуждалась под натиском сумеречных образов: то это был какой-то дикий хоровод, то отдельное лицо, терзавшее его и никак не желавшее отступать. И не было никакого спасения от этого насилия, заставлявшего держать внутренний взор открытым для игры чуждых сил. Он выключил свет и теперь в темноте, когда глаза стали бездеятельны, воспринимал с удвоенной силой то, что приносили ему слух и осязание: малейший шум и все колебания мощного корабля, продолжавшего равномерно идти своим курсом по полуночному океану. Он слышал, как где-то там в подполье неустанно роется гребной винт, напоминающий могучего демона, которого заставили трудиться на людей. Он слышал возгласы и шаги, когда кочегары выбрасывали за борт шлак, который выгребали из огромных топок. Тысячу двести пятьдесят тонн угля пожирали эти печи за один только нью-йоркский рейс.